Указка - Кошкин Алексей. Страница 22
Когда потом осматривали место пожара, то нашли два обгорелых трупа, лежащих так, словно в последнюю минуту жизни они ходили паровозиком. В трупах опознали бывшего сержанта Шнурко и известного вора Старобабина.
Следственные органы пребывали в недоумении, с какой целью бывший сержант Шнурко привел Старобабина в свою квартиру, а не сдал его органам милиции. Только через несколько дней было готово заключение психологов. Психологи обосновывали версию, что сержант Шнурко страдал маниакально-депрессивным расстройством и действовал, подчиняясь эмоциям. То есть всякий раз, когда сержант Шнурко сознавал свою бесполезность для общества, он выслеживал Старобабина, задерживал и отводил в свою квартиру. Вместо того чтобы сообщить о поимке рецидивиста властям, на следующий день сержант Шнурко отпускал Старобабина, чтобы в будущем иметь возможность вновь задержать его.
Таким образом, объяснились случаи, когда известного всему городу Старобабина, схваченного на месте преступления простыми гражданами, уводил человек в милицейской форме, а наутро этот же Старобабин совершал новое преступление.
Все газеты сообщили об этой новости: в городе больше не осталось ни одного криминального элемента, и законопослушные граждане могут спать спокойно. Сам президент выступил по телевизору, воздав должное отставному сержанту Шнурко, благодаря которому с преступностью было покончено. Президент также посетовал на скоропалительное решение об увольнении сержанта из органов.
Президент, в частности, сказал:
— Хотя сержант Шнурко был человеком, как говорят, чересчур эмоциональным, не вполне адекватно реагирующим на нашу действительность, в итоге и он оказался полезным Обновленной России…
…кажется, что-то взорвалось. Это совсем недалеко!
— Какая разница? — сказала она. — Или ты хочешь сбегать посмотреть?
Что это с ней, думаю, случилось?
А она пальчиками застывшими скрипочку сжимает. Словно скрипочкой от взрыва защищается.
Только что была бойкая, шутила. Надо мной подшучивала, что я ничего насчет Марины Ивановны не понял. Да мне все они надоели уже, честное слово! Все загадки у них, недомолвки. То Кабинетов, то Галина эта… Галина, кстати, уверенная такая, со своими рассуждениями. А скрипачка эта — совсем другая. Я-то вижу — она в горячке какой-то, вроде лихорадки.
Ну, я ее за плечи взял, приблизил. Она не отстранилась, вялая стояла. Личико свое отвернула.
— Я боюсь, — говорит.
— Чего?
— Вообще. Я боюсь этих людей. Города. Подземного перехода.
— Почему? Город безопасный. Один Старобабин где-то бегает. А в переходе всегда тепло. Киоски светятся. Люди улыбаются, и ничего не боятся…
— Люди? — переспросила она. — Я все знаю про этих людей. На самом деле они не такие. Просто они спят. Как младенцы, когда у них пузырьки на губах… И кажутся добрыми. Не верь.
— Ладно, не верю. Но я видел по-настоящему злых людей. В Америке. И я тоже был злой. Придурка какого-нибудь на нож насадить? Легко. Но я встретил человека, который с богом разговаривал. О чем они обычно говорили — не знаю, но человек этот посмотрел на меня и попросил бога, чтобы он сделал меня добрым. И бог, видимо, сделал. Как в сказке. Ты читала сказки?
— Читала… Только мне сейчас не до сказок.
Смотрю, ей со мной все меньше интереса так стоять. Словно чего-то ждет от меня. Ну я давай ей рассказывать, как сейчас в Америке плохо. Не то, что здесь! Там-то никому ничего не кажется — соловьи там, вороны, еще ерунда какая… Никто там не спит, все за жизнь свою дрожат. А если бы кто в Нью-Йорке, скажем, в погонах на улицу вышел, так его бы тут же полицейские пристрелили.
Рассказал ей про последний свой месяц перед отъездом. Про старика Джонсона, вдову, Роджера, Генку. Она спрашивает:
— А что, твой брат, значит, так и умер на этом пустыре?
Я как поглядел на нее, чтобы она лишнего не говорила:
— Генка не умер! Еще чего… Он только сознание терял все время. Ну, я за руль сел, а он сзади за меня держался. Мне все время казалось, что он падает. Потом на нормальные улицы выехали, там я машину нашел.
Она посмотрела на меня с осуждением:
— Вот так просто взял и нашел?
— А что было делать? Метро не работает, автобусы больше одного человека за раз не подсаживают, потому что боятся. Да и не ходят там теперь по ночам автобусы… Ну вот, машину я нашел, Генку назад положил и повез его к Роджеру. Ну, к тому парню, который все время в Индию играл.
— Почему к Роджеру? — спросила она.
— Да не знаю я… Он мне каким-то нормальным показался. То есть не нормальным, конечно, а… В общем, не знаю. Все равно, мне надо было ему пистолет вернуть. Так вот, сестра этого Роджера сразу о Генке заботиться начала. Целые сутки рядом сидела, пока ему лучше не стало.
— А как тебе развод оформили? Без согласия-то…
Я в затылке почесал. Неудобно ведь о своей глупости рассказывать. Ну, рассказал все-таки, как подпись на документах вместо Паулины вдова поставила. Один в один скопировала. И еще все время пальцем у виска крутила — мол, что я сам не догадался, а в этот Бронкс проклятый сунулся. Игорь Вадимович-то, из консульства, намекал мне, намекал, да я дурак не понял. А прямо он сказать не мог, чтобы я подпись подделал — там везде подслушивающие устройства стоят, а власти американские всегда готовы нечестного российского чиновника в свою тюрьму посадить, наплевав на его неприкосновенность. А если бы он мне визу без развода сделал, его бы из дипломатов навсегда выгнали.
Я думал, скрипачке интересно было все это слушать, а в конце смотрю — она опять понурая стоит. Сжалась вся. Ну, думаю, что же ты так, хоть бы играть начала, согрелась бы. А она говорит:
— А ты моим рассказам не веришь. Только смеешься…
— Каким рассказам? Я верю…
Она головой качает — нет, мол…
— Ну что, — говорю, — я тебе поверю. И не буду смеяться… Почему ты такая грустная?
Она отвечает:
— Мне надоело видеть то, чего не видят другие…
— А ты можешь показать мне, что ты видишь?
— Могу. Только захоти.
По спине у меня мурашки побежали. Ладно, думаю…
— Ну, показывай!
И она подняла скрипку и коснулась смычком верхней струны. Зачем-то пошла к лестнице, я — за ней. Вышли мы наверх, прохожих не было, конечно. Я смотрю — из двора, где мой дом стоит, дым поднимается. Я уже хотел плюнуть на все и пойти посмотреть, что с домом, а скрипачка как раз и говорит:
— Теперь будет видно. Оглянись и приготовься.
Ну, оглянулся я вокруг. Поднапрягся внутренне. Неизвестно же, что сейчас будет…
Скрипачка играла все громче. Лица ее я не видел, она будто нарочно отвернулась от фонаря. Шажок за шажком, она брела по очищенному ото льда тротуару, не прекращая играть. Я догнал ее:
— Может, не надо? Не слишком-то все это забавно…
— Зато ты все увидишь, — сказала она. — Смотри!
И она повела мелодию резко вверх. И на последней ноте меня как ударило.
Да.
Она была права. По улице ползли люди.
Они были везде. Вокруг нас. Близко. Далеко. Выползали из переулков. Из всех дверей. Из окон. Выползали из верхних окон, шлепались на снег и ползли дальше. Они застревали в кустах. Раздирали одежду о застывшие ветки. Многие были голыми. Я увидел, как на их белых телах застывает кровь.
Скрипачка заиграла тише и медленней. Просто водила смычком туда-сюда, извлекая две или три ноты.
— Они хотят встретить его, — сказала она.
Все ползли в одну сторону. На улице стало тесно. Люди прижимались друг к другу, почти слипаясь телами. Но словно никто ничего не замечал.
Из-за множества людей, ползущих перед нами, мы не могли идти дальше. Да и не хотелось. Мы отошли к стене.
— А вот и он, — сказала скрипачка. И перестала играть.
Да, скрипка уже была не нужна. Я научился видеть без скрипки. И я увидел, что впереди мелькает легкая тень. Люди ползли к этой тени. Без всякого труда тень проходила сквозь людей, или она ступала по ним. Мне показалось, что людей становится меньше. Я почувствовал тошноту. Люди лопались, как мыльные пузыри.