Указка - Кошкин Алексей. Страница 6

Алекс наклонил голову, прислушиваясь к словам Сенечки. Наконец в глазах его появились признаки понимания.

— Вы, наверно, обознались, — сказал он и улыбнулся. — Но вы такой напористый. Если вы так сильно желаете познакомиться, то можно пойти поболтать за чашечкой кофе.

— Ни хрена я не обознался, — сказал Сенечка. — А ну, бросай все свои дела, и пойдем посидим где-нибудь. Никакого кофе! Самое слабое из того, что ты пьешь, это пиво.

— Я должен вас предупредить, — сказал Алекс, оглядываясь вокруг, словно ища поддержки у прохожих, — что я занимаюсь фигурным катанием. И тренер запрещает мне употреблять этот вредный напиток…

Сенечка сузил глаза.

— Ну ты и подлец, — сказал он, отталкивая Алекса, — ты всегда был придурком…

Алекс перестал улыбаться и приложил руку к груди.

— Если я вас обидел, сударь…

— Заткнись, — сказал Сенечка. — Ты всегда был придурком, но никогда не разговаривал, как педик. Мы же с тобой в Квинсе квартиру снимали! Ты каждый вечер новую девчонку приводил. В основном, негритянок… А помнишь, как тебя из колледжа выгнали? За то, что ты директору по морде дал?..

— Я вас не помню, — сказал Алекс, пытаясь освободиться от Сенечки. — Кроме того, сударь, вы мне неприятны.

— Ты мне теперь тоже неприятен, — сказал Сенечка. — Зато я тебя помню. У тебя, придурок, на руке, вот здесь, татуировка: «Ненавижу Россию!» И портрет президента с усиками, как у Гитлера… Ты же, Алекс, всегда таким панком был! Эк тебя ссучило…

Алекс прищурился и внимательно посмотрел на Сенечку, потом прошептал что-то неслышное и оголил тонкое и волосатое запястье. Главным на запястье была татуировка: «Я люблю тебя, Россия!» И рядом — портрет президента в лыжной шапочке…

— Вы меня сильно оскорбили, — сказал Алекс. — Это чтобы у меня-то… на руке… какая-то грязь… Вы не имеете права касаться моих чувств к России!

Он ссутулился и зашагал прочь.

И в этот самый миг, когда Сенечка стоял посреди перехода и недоумевал, как он мог так обознаться, переход задрожал. Зазвенел. И смолкло.

За последним киоском стоял скрипач. Скрипачка. Вновь начиналась музыка. Девушка была без погон. Сенечке она не понравилась. Он не понял почему. Он перевел взгляд на прохожих. Они улыбались и кивали скрипачке. Они были румяные и несли портфели. Сенечка перевел взгляд на девушку. Девушка была изможденная. Ее веснушки напоминали детский диатез. Смычок ее спешил, но мелодия, казалось, опаздывала. Перед скрипачкой лежал футляр с мелкими монетами. Кто-то, проходя мимо, бросил еще одну.

— Вы тоже ничего не видите? — спросила скрипачка, переставая играть.

Сенечка увидел, что обращаются к нему.

— Что?..

Скрипачка расширила глаза. Но не как от удивления, а словно ее обидели.

— Вы ничего не видели! — сказала она, бессильно опуская скрипку. — Но зато я все видела. Только что вас не узнал человек, которого вы считали старым другом, а вы до сих пор ничего не видите! Зачем же я тогда играю?..

Сенечка подошел поближе.

— Что же я должен видеть? — спросил он.

Девушка чуть улыбнулась.

— Все то, что вижу я, — сказала она. И снова подняла скрипку…

…толкнул его в грудь. Куда там! Такая гора. Он даже не заметил.

— Ты к вдове? — спрашивает. — А вдова не принимает никого. Она с утра под кайфом.

— А это не мое дело, — говорю. — Ты на часы посмотри. Цифры в школе учил? Вдова принимает. Когда это у вас порядки менялись?

Тут вдова из-за двери голос подает:

— А ну пусти его! Он всегда пользу приносит.

Ни под каким кайфом она не была. Просто лежала одна. Курила. Голые ноги положила на полку с дисками. Я вошел. Она скосила глаза.

— Чего надо?

Я говорю:

— Да вот, вдова. Я тут кое-что поменять принес.

Она потушила сигарету. Я смотрю — «Бонд».

— Откуда? — спросил ее.

— Не твое дело. Ник подарил.

— Какой Ник?

— Которому нос откусили. Ты что, не помнишь?

— Чего это он расщедрился?

Она смерила меня взглядом.

— Уметь надо… Так за каким чертом ты явился?

Я показал ей юань. Только один. Да и то издали. Рисковать я не люблю. Она и говорит:

— Девяносто.

Я ушам не поверил.

— Ты что, вдова! Их везде по сто тридцать берут! Мне Джордж еще на той неделе говорил.

Она снова сигарету зажгла.

— Вот и иди в это «везде» и там меняй. А Джорджа твоего вчера пришили.

— За что?

— Да там канадец на мотоцикле ехал. А Джордж на тротуаре стоял.

— Так ложиться надо было!

— Да он обдолбанный был. Ничего не соображал.

Ладно, думаю, хрен с ним. Джордж всегда психом был.

Вижу, я вдове надоел. Она еще так дым от меня рукой отмахивает к себе, чтобы я им не дышал. Дыма ей жалко. Я за дверь заглянул, не слушает ли кто. Потом спрашиваю:

— Ладно, вдова. А за три юаня сколько дашь?

Она на меня так посмотрела, чуть не сплюнула.

— Будет тебе врать! Где ты их взял?

— В лотерею выиграл, — говорю. — Так что? Сколько?

— Ну, если за три… Получается, двести семьдесят.

— И твою пачку, — говорю. И слежу за ее реакцией.

Она отвернулась от меня, словно размышляет, а пальчиками-то еще одну сигаретку из пачки — раз! — и спрятала. Ладно, черт с ней.

— Согласна, — говорит. — Только чтобы я тебя здесь больше не видела. Во всяком случае, неделю. Нет. Две недели. Понял? Если раньше придешь, то мы тебя как Стива…

Я не хотел слушать про Стива. Но выслушал. Стиву не повезло. Его связали и положили поперек дороги. А по дороге — то канадцы, то полицейские…

Я как представил… Ладно, думаю, Стив тоже был психом.

— О'кей, вдова, — говорю. — Гони деньги и «Бонд», а юани я на стол положу. Да не дергайся, не фальшивые.

— Сама знаю, — говорит, и даже голос у нее дрогнул. — Я их, родимых, на расстоянии по запаху различаю, какие фальшивые, а какие нет.

Совершили мы обмен. Я уже совсем уходить собрался, да она меня остановила. И как-то вбок смотрит.

— Слушай, — говорит, — а чего это ты в свою Россию не едешь?

Я рукой махнул. Только и слышу от всех…

Вдова говорит:

— Ты, вроде, женат был?

— Жена, — говорю, — давно отдельно живет. Где-то в Бронксе…

Она так помахала пальцами возле головы, вроде как я с ума сошел.

— Ну ты вообще… В Бронксе! Так ее уже пришили, наверное… Плюнь. Все русские уезжают. Давай и ты вали.

И вдруг:

— Потом вызов мне пришлешь.

Не понять, всерьез она или со злости. И снова — голые ноги на полку. Я пошел прочь. Все равно ее даже с моим вызовом не пустят.

Никто меня не задержал…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Литературные елки проходили в Музее молодежи.

Собственно, музей был только в одной комнате. Вдоль стены стояли стеклянные шкафы, в которых лежали книги молодых авторов. Во всех остальных комнатах мебели не было, а только висели разноцветные листы ватмана в рамках. Сенечка прошелся вдоль этих листов.

— Картины молодых художников, — пояснили ему.

Сенечка улыбнулся:

— Я видел похожие на выставке в Нью-Йорке…

Кто-то обиделся:

— Не нравится — не смотрите.

По коридорам бродил бородатый юноша в ярко-желтом пиджаке. Он пытался раздавать книжицы, на которых было написано:

«Начни новую жизнь».

«Избавься от страха».

«Найди себя».

«Научись себя любить».

«Научись приносить пользу Родине».

«Жизнь как форма существования. Счастье как форма жизни».

Юноша не переставал улыбаться с задумчивым видом, хотя книги у него вежливо не брали.

— Я все это уже читала, — сказала одна девушка.

Всех пригласили в зал, похожий на зал маленького кинотеатра. Молодежи было много. Сенечка еще не вполне разбирался в погонах, но сейчас он видел, что на большинстве гостей были погоны начинающих писателей. Попались на глаза два маститых писателя, а впереди мелькнул и тут же пропал низенький человек. Погоны его блестели золотом и серебром.