"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли. Страница 7

Феодосия, сидя при свече в своей горнице на усадьбе у родственников, тоже писала.

— Человек он, кажется, хороший, хоша же, конечно, тайны открывать я ему не буду. Как ты, батюшка, и заповедовал мне, иконы я дома держу, в церковь хожу исправно, а что у меня на душе — то лишь дело мое и Бога Единого. Ежели Он даст нам с Федором детей, то потом посмотрим, открывать ли им тайну, и как это сделать.

А ты, батюшка, пришли ко времени венчания книги мои сюда — из нашего дома в Новгороде, и из тверской усадьбы. Мнится мне, что Федор не против учения — сам он обучен читать, и писать, слышал и о заграничных странах, и даже немного знает греческий.

Грамоту свою Феодосия отправляла не с царскими гонцами, а с особыми, доверенными, которых купцы в ее родном городе использовали для доставки срочных сообщений из Москвы.

Так и получилось, что Никита Судаков получил грамоту дочери на день раньше, чем пришло ему письмо от будущего зятя.

Отпустив гонца с серебряной монетой, он прочел письмо и задумался. Конечно, странно было ожидать, что молодая и красивая женщина будет вдоветь всю жизнь, но москвич! Да еще и близкий царю боярин.

— Зря я ее не уговорил после смерти Василия вернуться в Новгород», — подумал Никита, доставая чернила и перо. «Здесь бы замуж вышла, за своего, меньше было бы забот и хлопот. Ох, Феодосия, когда Тучков Вася посватался, все было ясно и понятно, ровно белый день — а теперь что?

Близко к царю, оно, конечно, и хорошо, но опасно — царь еще молод, настроение у него меняется, ровно весенний день, попасть в опалу легче легкого. Да и неизвестно еще, каким окажется этот Федор, человек уже немолодой, привычки, у него устоявшиеся, трудно будет с ним Федосье, она хоша и разумна, но привыкла к совсем другой жизни, не московской.

Никита Судаков сжег грамоту дочери — с тех пор, как уехала она из родительского дома, всю переписку они уничтожали — так было спокойнее.

Он очинил перо поострее и начал писать своим четким, быстрым почерком.

— Просишь ты у меня, Феодосия, моего отцовского благословения. Не дать его тебе я не могу — ты не дитя уже, и я доверяю твоему выбору. Однако советую тебе быть осторожной — прожив на Москве более года, ты и сама уже знаешь, что москвичи от новгородцев отличаются.

Ты пишешь, что тайну ему открывать, не намерена, но следи, чтобы даже словом или полусловом не проговориться, иначе все мы закончим дни свои на костре и дыбе — и ты, и муж твой, и дети ваши, и я, отец твой.

Книги твои я соберу и пошлю в Москву, но, опять же, помни, что я тебе говорил про ученость — сначала поговори с мужем своим касательно чтения и письма, а потом уже устраивай у себя в горницах, либерею. Неизвестно еще, как он отнесется к тому, что жена его умеет читать на греческом языке и латыни.

Засим, Феодосия, посылаю тебе свое отцовское благословение на брак, а любовь моя вечно пребывает с тобой, моей единственной дочерью, как и любовь Бога Единого, что создал небо и землю.

Федору Вельяминову Никита Судаков отписал коротко — на брак согласен, благословение даю, за Феодосией, как за единственным ребенком, закреплено все богатство рода Судаковых, которое после смерти Никиты Григорьевича перейдет его дочери, а от нее — в род Вельяминовых. В отдельной грамоте Никита Судаков перечислял земельные угодья, рыбные ловли на Ладоге и Онеге, соляные копи в Пермском крае, золото и серебро в монетах и слитках, драгоценные камни, меха, шелк и бархат.

— Также посылаю вам икону Спаса Нерукотворного, нашей новгородской древней работы, в ризе сканного дела, с алмазами и рубинами, как брачное мое благословение, — дописал Никита Судаков грамоту и бросил взгляд в красный угол.

Спас висел там, в центре иконостаса, закрытый золотой, тонкой работы ризой — так, что видны было только потемневшие краски лика.

— Надо бы другую икону достать, повесить на это место» — подумал Никита и, встав, вышел из крестовой горницы. В своих палатах, куда хода никому, кроме Феодосии и доверенного старого слуги, — из своих, — не было, Никита первым делом снял нательный крест и бросил его на пол, у двери.

Икон здесь, конечно, не было — только тут Никита Судаков мог почувствовать себя в безопасности. Двойная, тайная жизнь, которую он вел долгие годы, приучила его к осторожности — он никогда не давал повода усомниться в приверженности церкви — столп благочестия, жертвователь собора Святой Софии, кормилец нищих и убогих.

Только здесь, при свете свечей, он мог вздохнув, обратить свой взор на восток, и прошептать — про себя, так, что двигались только губы, — те истинные молитвы, к коим он привык с отрочества, с того времени, как отец и мать открыли ему свет веры настоящей.

А потом, произнеся то, что положено, он мог излить Всевышнему все, что тревожило его.

Беспокойство свое о Феодосии, и тоску о матери ее — больше двадцати лет вдовел Никита, а мачеху дочери так и не взял. Из своих семей никого подходящего ему по возрасту не было, а на чужой жениться было опасно, — и надежду свою на Бога, опору и защитника всего того, что создано Им.

С утра Прасковья Воронцова сбилась с ног — сговор и рукобитье было решено устроить у них, на Рождественке, ожидалось несколько десятков человек, с рассвета в поварне стучали ножами, а над двором усадьбы распространялись упоительные запахи дорогих кушаний.

Федор Вельяминов заслал к родственникам Феодосии сваху, — старую боярыню Голицыну, — однако, получив согласие от Никиты Судакова, сделал он это только в знак соблюдения обычаев.

Феодосия, которую позвали в горницу, выслушала речи свахи и коротко кивнула головой — вот и весь обряд.

На сговоре же надо было читать рядную запись — сколько приданого дает Никита Судаков за единственной дочерью, сколько Феодосии достается из имущества покойного мужа, да сколько закрепляет за ней и ее детьми, буде таковые народятся, муж будущий.

Феодосию на сговор привезли ее московские родственники и сразу передали на руки посаженой матери — Прасковье Воронцовой. Сейчас Феодосия сидела у нее в горнице и дергала гребнем зацепившиеся за многочисленные ожерелья волосы.

— Вот же обряд бессмысленный, — думала она, — кому какое дело до всех этих деревень, душ и рыбных ловель? Нет, чтобы повенчаться, и все — так ведь еще ждать надо, Петровки на носу, только в августе свадьбу можно устроить. А теперь, после сговора, я Федора и увидеть не смогу — невместно, не по обычаю это до венчания. Когда ж поговорить с ним про книги, что батюшка пришлет из Новгорода? А, может, и не поговорить, а все проще сделать?

Феодосия едва успела закрутить косы вокруг головы, и надеть кику, как за ней пришла боярыня Голицына с Прасковьей — звать ее вниз.

Федор Вельяминов не видел свою будущую жену со времени их свидания в той же самой горнице, где сидели они сейчас, разделенные гостями.

Нежный свет туманного дня — погода, как это обычно бывает московским летом, повернула на холод, вот уже неделю шли дожди, — очерчивал ее тонкий профиль, золотил длинные ресницы, и видно было, как бьется нежная жилка на ее шее. В просвете между драгоценными ожерельями было видно немного белой, гладкой кожи, и Федору большого труда стоило оторвать от нее свой взгляд.

Под монотонное чтение Михайлы Воронцова, — он, как посаженый отец, читал рядную запись, — Федор думал о том, что за Петровки надо обустроить женскую часть дома. Со времени смерти Аграфены он там и не бывал, и мало-помалу когда-то богатые покои пришли в запустение.

— Да вот как бы это сделать-то? Привезти Федосью в усадьбу — невместно, теперь мне ее до самого венчания не увидеть, а не стоит делать, ее не спросивши — ей же там жить. Да и вообще, она ж новгородка, у них на все свое мнение имеется, вдруг еще не понравится, как я там все обделаю? Нет, надо б как-то у нее выведать, что ей хочется, да и приступить. Вот только как?.