Дурной возраст - Буало-Нарсежак Пьер Том. Страница 22
Медленно, благоговейно Люсьен закрыл саквояж и рухнул в кресло, закрыв глаза. Его как будто выпотрошили. Ах! Хорошо бы заснуть, да покрепче! Но тут зазвонил телефон.
Больные, ей-богу, не знают меры. Известно, врача можно беспокоить в любое время дня и ночи, можно злоупотреблять его чувством профессионального долга. Он прошел в консультационный кабинет, схватил трубку с намерением послать нахала подальше…
— Алло… Кабинет доктора Шайу.
— Это вы, Люсьен?
Он мгновенно понял: несчастье. Этот шепот… Зять Эрве.
— Да… Это я, Люсьен.
— Эрве умер.
— Не может быть!
Не глядя, он поискал кресло, подвинул его ближе. Так тяжко бороться одному, и все напрасно…
— Когда это случилось?
— Час назад. Рядом были Мадлен и мать. Впервые после катастрофы он пришел в сознание. Попытался говорить, и Мадлен показалось, что он сказал… Она, наверное, ошиблась… Только он сказал: «Все это шутки ради». Бессмыслица. По-моему, он бредил.
Люсьен-то слишком хорошо понимал смысл этих слов. Слезы капали на телефонную трубку. Эрве, старина, мой брат!.. Он уже не слышал, о чем говорили в трубке. Эрве мертв. Как раз в ту минуту, когда съемником шин вдребезги разбивалось стекло. Словно этот жест разделил друзей навеки.
— Алло… не понял.
— Я говорю, — повторил зять, — он не страдал. Улыбался, словно уносил с собой воспоминание о чем-то дорогом. В смысле реанимации было сделано все необходимое, но слишком поздно. Уйти вот так, в шестнадцать лет, ужасно. На тещу страшно смотреть. На Мадлен тоже. Вынос тела, вероятно, послезавтра. Вы сможете приехать? Если он нас видит, ему приятно будет ваше присутствие.
— Приеду.
Люсьен осторожно положил телефонную трубку, будто новость, которую только что услышал по телефону, вдруг стала хрупкой, как стекло, и, держась за перила, поднялся на второй этаж. Сел за стол, вырвал из тетради листок и начал:
Мадемуазель,
Я, Люсьен Шайу, из восьмого…
Он зачеркнул «из восьмого». Люсьен Шайу ей был знаком. Нет нужды уточнять.
Это я вас похитил вместе с Эрве Корбино.
Мы хотели пошутить.
Он чуть было не добавил «смеха ради» и вдруг рухнул: голова упала на согнутую руку. Никогда он не забудет эту фразу. Если когда-нибудь ему придет охота посмеяться, из-за этой фразы смех застрянет в горле. Он испортил страницу, разорвал ее в мелкие кусочки, взял другую, начал сызнова:
Мадемуазель,
Вас похитили двое незнакомцев. Один из них был Эрве Корбино. Другой — я, Люсьен Шайу. Мы были злы на вас, потому что вы делали нашу жизнь невыносимой, особенно мою. Но мы не собирались причинить вам зло. Хотелось только подержать вас там пару дней, ровно столько, чтобы добиться своего. Карнавальная шутка, так сказать. Если бы все прошло без сучка, без задоринки, вы бы никогда не узнали, что это мы. Только вечером, когда мы собирались вас отпустить на свободу. Эрве попал в тяжелейшую автокатастрофу. Что я мог один сделать?
Я вынужден был держать вас взаперти. Встаньте на мое место. Я пытался, как только мог, доставлять вам еду, теплые вещи. Так или не так? И потом, когда в лицей явилась полиция и началось расследование, потому что люди думали, что, возможно, вы покончили с собой, я испугался, что меня заподозрят. Тогда я придумал устроить все таким образом, будто вас похитили из-за денег, чтобы пустить полицию по ложному следу. У ваших родителей я затребовал выкуп. И получил его. Я все вам объясню при встрече, это довольно сложно. Но половина денег у меня — я вам их верну. А ваши родители без труда заберут вторую половину. Так они ничего не потеряют. Это я все потерял, потому что Эрве только что умер…
Он остановился — высморкаться. Письмо немного облегчило душу. Но он потерял мысль и теперь не знал, как продолжить. Пришлось бы рассказывать о всей своей жизни.
…Я сожалею, что выслушивал ваши откровенные признания. Возможно, я поступил не без задней мысли. Скажу начистоту: все эти ваши истории с Филиппом мне не нравились. Вы заслуживаете лучшего…
Он зачеркнул, густо замазал фразу каракулями, чтобы она не смогла прочесть. Ей ничего не следует знать о его чувствах. Кстати, он и сам в них не разбирался. Он продолжал:
Обещаю вам, что все, что вы сказали, останется между ними. Но, когда вы прочтете это письмо, пообещайте мне, со своей стороны, что никто никогда не узнает, что мы натворили. Эрве умер. Неужели же вы захотите, чтобы люди говорили о нем: хулиган? Он этого не заслуживает. Это был достойный человек, Эрве. Он слишком торопился, когда ехал вас освобождать. В сущности, если уж вы все хотите знать, вис любили. Мы просто так шумели на уроках, не со злости…
Он положил карандаш со вставным грифелем, обхватил голову руками. Затем сложил письмо и положил его в бумажник.
Хлопнула входная дверь. Он бросился навстречу отцу:
— Эрве умер.
— Ах! Бедный мальчик!
Доктор вошел на кухню и присел на уголок стола:
— Дай мне стакан воды. Я устал. Кто тебе это сказал?
— Его зять. Он умер с наступлением вечера.
— Не приходя в сознание?
Люсьен колебался: последние слова Эрве были его собственностью, он не мог уступить ее никому.
— Не приходя в сознание.
— Иначе и быть не могло, — сказал доктор. — Мы с самого начала знали, что надежды практически нет. Удивительно даже, что он так долго боролся… Еще немножко воды, пожалуйста. Спасибо.
— Папа, я…
— Ну-ну, — прошептал доктор, обнимая Люсьена за плечи. — Надо быть мужественным, малыш. Я тебя понимаю. Жизнь — такая уж штука. Те, кого мы любим, покидают нас… Но мы с тобой по крайней мере вместе. Если бы у меня было время, пасхальные каникулы вот приближаются… Я возьму небольшой отпуск. Съездим к бабушке, например. — Он встал, опершись на руку Люсьена, выдавил улыбку. — И тебе, и мне плохо, так я полагаю. Тебе из-за Эрве, а мне… из-за всего. Пойду лягу. Если меня вызовут… Проще всего, конечно, отключить телефон. Я этого никогда не делал, но сегодня вечером хочется выспаться. Спокойной ночи. Одно могу тебе посоветовать: прими таблетку снотворного. Самую маленькую дозу. Для твоих лет этого достаточно. А завтра не ходи в лицей. Отдохни. До завтра, малыш.
Он вышел. Люсьен подождал, пока отец ляжет, и тоже поднялся. Прежде чем зайти в ванную, еще раз взглянул на содержимое саквояжа. Можно не сомневаться: номера купюр зафиксированы.
Надо бы предупредить Элиану. Ей долго не следует прикасаться к этим деньгам. И, кроме того, тем хуже! Она найдет выход, ничего не поделаешь.
Он проглотил две таблетки и улегся в постель. Отправиться путешествовать с отцом! Такого еще не случалось. Не исключено, это означало бы начало чего-то нового. Вдвоем? А почему бы и нет. Отцы и дети не обязательно враги. Сон сморил его, когда он очутился на бульваре Круазетт в Каннах, рядом с незнакомцем, чью фамилию он носил, в момент созерцания ночных корабликов, стоявших на вечном приколе. Он уже не знал, стал ли миллионером, или в кармане у него, как всегда, пусто. К тому же Элиана…
…Образ Элианы возник в минуту пробуждения. Ничего еще не кончено. Более того, осталось самое тяжкое.
Он быстро оделся, наскоро проглотил завтрак. Марта вошла в столовую.
— Месье сказал мне о вашем друге. Не могу опомниться.
Во что она вмешивается, эта старая кляча? Смерть Эрве — его личное дело, его одного. Охотница поговорить, она продолжала:
— Ваша школа, конечно, будет присутствовать на похоронах.
Она права. Предстоит еще эта ужасная церемония. Придется предстать перед родственниками.
— Я приготовлю вам темно-синий костюм, — добавила Марта. — В подобных случаях принято одеваться соответственно. И потом надо бы купить черный галстук.
— Я об этом подумаю, — рявкнул Люсьен. — А пока у меня другие дела.