Дурной возраст - Буало-Нарсежак Пьер Том. Страница 26

В салон вошел доктор. Он услышал конец фразы и нахмурил брови.

— Толкут воду в ступе, — пробормотал он. — Иди спать. Если бы видел, на кого ты похож.

Он повернул выключатель.

— Но ведь только восемь часов, — запротестовал Люсьен.

— Делай, что тебе говорят. Не заставляй меня повторять одно и то же.

Когда он начинал разговаривать подобным тоном, лучше всего было исчезнуть с глаз долой. Люсьен не стал настаивать, но твердо решил разузнать обо всем получше. Как только очутился в своей комнате, поискал на приемничке станцию, которая могла бы его проинформировать. Но натыкался только на песенки или новости, не представлявшие никакого интереса. Однако он уже знал немало, чтобы понять, что Филиппу не так-то легко будет выкрутиться. Ну, так ему и надо! Нужно просто помешать полиции валить на него все на свете. И как только он об этом раньше не подумал? Достаточно вернуть деньги. Таким образом, комиссар подумает, что перед ним два разных дела. С одной стороны, похищение, за которым последовало требование о выкупе, с другой — преступление. С одной стороны, бандиты, которые, неизвестно почему, отослали назад саквояж, с другой — Филипп, виновный в убийстве, в чем он в конце концов признается. Полиция, конечно, долго раздумывала, почему незнакомцы потребовали пятьдесят миллионов, но выкрали только двадцать пять и в конечном счете их вернули. Но за неимением улик она перестанет что-либо соображать на этот счет. Удовлетворится тем, что засадит Филиппа за решетку, Даже если она придет к выводу, что Филипп провернул это дело вместе с сообщниками, которые, запаниковав, предпочли вернуть деньга и улизнуть, все это останется не более чем гипотезой, за неимением доказательств. Против обвиняемого оставалось бы единственное обвинение — убийство из ревности. Кстати, не так ли все и обстоит на самом деле? Можно ли не потерять голову и не вспылить от ревности, когда женщина пытается обмануть, рассказывая сказки о похищении? Какие тут сомнения? Ее исчезновение — всего-навсего отлучка, которая плохо кончилась.

Уверовав, что располагает наилучшим из возможных объяснений, Люсьен почувствовал, что отныне может считать себя непричастным к делу, и долго соображал, как ловчее отослать обратно саквояж. Очевидно, что не по почте, ибо адрес сразу привлек бы внимание. Противопоказана и попытка оставить его где-нибудь в общественном месте. Он искал решение, вспоминая что-нибудь подходящее из прочитанных книг. Он ведь начитался в переводах американских романов. Неужели не бывало ничего подобного?

Спустя час он нашел простое и эффективное решение. По-видимому, придется опять пропустить лицей, но если, потеряв терпение, отец приведет свою угрозу в исполнение и отправит его кредонским иезуитам, что ж, тем лучше! Перемена обстановки пойдет на пользу. Подвести черту! Смыть всю эту грязь! Уехать! Но прежде честно все уладить.

Когда он спустился на следующее утро, огорчение и тревога вылились в некую боязливую меланхолию, тормозившую мысли и движения. Может, это и есть выздоровление?

— Кое-какие новости, — сказала Марта, на которую события действовали возбуждающе, как умело дозированный роман с продолжением. — Друг моего сына Шеро копался в архивах. Обнаружил, что этого самого Филиппа Мутье несколько лет назад уже беспокоили по поводу телесных повреждений… Это скверный господин. Надеюсь, что он не отделается легким испугом. Слишком уж мягко относятся к подобным типам.

У Люсьена не было времени слушать. Он вскочил на мотоцикл и умчался в направлении домика. Удостоверился, что с прошлого раза ничего не изменилось. Набитый купюрами саквояж по-прежнему на месте. Никто не приходил; Элиана заговорить не успела.

Не теряя ни минуты, он бросился обыскивать гараж, открыв пошире дверь, чтобы все было видно. В одном углу, в паутине, среди банок с краской валялись инструменты для работы в саду. Он взял лопату, обошел вокруг домишки. Позади простирался участок целины, где в один прекрасный день папаша Корбино, кажется, собирался разбить сад. Земля была рыхлой, пропитанной влагой. Он вырыл глубокую яму, где извивались черви, и побросал туда все, что могло напоминать о присутствии пленницы: консервные банки, бутылки, куски заплесневелого хлеба, всякие отбросы, в том числе мешок для грязного белья. Он долго не знал, что делать с принесенным из дома одеялом, и в конце концов решил увезти его обратно. Разровнял и примял землю, повернув лопату плоской стороной, все внимательно осмотрел. Нет, никаких следов он не оставил, за исключением сломанного замка. Но это такая мелочь, которую в ближайшие месяцы не заметит никто. Ну и что из этого? Он снова запер все двери, завернул саквояж в одеяло и прикрепил его к мотоциклу, в последний раз все окинул взглядом. Дом выглядел точно таким, каким он его впервые увидел вечером, в момент похищения. Элиана умирала вторично.

Незадолго до того, как выехать на дорогу, ведущую в Сюсе, он выбросил связку ключей в кусты. Наконец-то он свободен. Остальное — детские игрушки. Он вернулся в город и направился к вокзалу. Только мотоцикл поставить, найти, где автоматическая камера хранения… С саквояжем в руках он похож на самого обыкновенного пассажира. Он выбрал камеру № 27, потому что два плюс семь — девять. Цифра хорошая. Захлопнул дверцу, заперев саквояж, положил ключ в карман. Оставалось только переслать ключ родителям Элианы. Нетрудно. В зале ожидания замешкался у газетного киоска, в глаза бросились заголовки: Преступление в Нанте… Скоро ли тайна будет раскрыта?… Он купил «Уэст-Франс», но читать придется потом. Пока надо заняться другим. Марта отправилась на рынок. Довольный тем, что дома он один, он взял крепкий конверт самого стандартного размера и фломастером надписал адрес аккуратными печатными буквами:

Положил ключ в конверт. Получилось небольшое утолщение. Он уже собирался заклеить конверт, когда спохватился. Что если Шателье не поймут, что это за ключик? На половинке тоста он написал заглавными буквами:

Послюнявил. Конверт заклеен плотно. Из осторожности отошел подальше от дома и бросил его в почтовый ящик, затем вошел в первое попавшееся кафе, чтобы наконец прочитать газету.

Экстренное вскрытие трупа позволило убедиться, что смерть наступила приблизительно сорок восемь часов назад. Но что потрясло Люсьена, так это подробность, согласно которой молодая женщина находилась в состоянии кахексии, которое наводило на мысль о том, что тюремщики плохо ее кормили. Он не знал, что такое кахексия, но догадывался, что оно скорее всего означало «худоба» или «истощение», или что-нибудь в таком роде, и не соглашался с таким диагнозом. Это было жутко несправедливо. Он сделал все, что мог, и не виноват, что…

Длительное заключение сильно повлияло на несчастную жертву, и она скончалась, по всей вероятности, от остановки сердца в момент, когда нападавший схватил ее за горло, читал он.

Опять ему виделся кусок двери вокруг замочной скважины, и он легко представлял, как при свете единственной свечи протекали нескончаемые часы, полные напряжения всех сил, воображал приступы отчаяния и всякий раз возобновляемую чудовищную, тайную, медленную подрывную работу. «В сущности, говорил он себе, я никогда всерьез не задумывался над тем, чем она занималась в мое отсутствие. Если бы я только знал!..» Но пришлось признаться, что если бы он и знал, то это ничего не изменило бы. Он, как и она, был пленником. Он прочитал остальное — в горле стоял ком. Полиция произвела обыск в квартире Мутье — безрезультатно. Тщательнейшим образом обследовали его машину. Ни малейших улик. Теперь пытались воссоздать времяпрепровождение подозреваемого, начиная с приблизительной даты похищения, а это было нелегко, так как Мутье по долгу службы вынужден был много ездить. Он отрицал все самым категорическим образом; однако казалось совершенно очевидным то, что ему, более чем кому-либо, было легко препроводить Элиану Шателье туда, где она была узницей. Как она могла не доверять человеку, которого любила? А затем достаточно было вмешаться сообщнику, чтобы заняться ею и обеспечить Мутье алиби… В самом деле, казалось, Филипп загнан в угол. Люсьену, однако, все еще не верилось. С какого-то мгновения некое противоречие стало не давать ему покоя. Ведь даже если, прежде чем умереть, Элиана успела открыть Филиппу место, куда ее заточили, он вынужден был молчать, чтобы избежать признания, что встретил ее именно в тот самый день, когда она была убита. Противоречие состояло в другом. Люсьена смущало прежде всего то, что Элиана, едва только смогла позвонить, обратилась к человеку, которого, с точки зрения логики, ей как раз следовало более всего опасаться. Была тут какая-то тайна женской психологии, от него ускользавшая. Хотя факты были налицо. Это приходилось признавать.