Скобелев - Костин Борис Акимович. Страница 58

Ясно, что такое высказывание напрочь опровергает мнение о Скобелеве как о яром приверженце панславизма. Подтверждает это и реалистическая оценка раздела Польши. Скобелев считал его политическим преступлением, а подавление свобод – братоубийственной резней. Различие религий в его глазах не должно было стать помехой в сближении польской и русской наций. Такое же сближение представлялось ему возможным с чехами и словаками. Но и в том, и другом случае на пути к нему стояли Германия и Австро-Венгрия. Эти европейские монархии, получив изрядное приращение территорий за счет славян, приложили немалые усилия, чтобы окончательно стереть национальные особенности народов, населявших их. Скобелев считал, что Россия вправе потребовать и от немцев, и от австрийцев прекратить угнетение славян, а в дальнейшем надеялся на то, что русские вырвут единоверцев из империй зла и насилия. В таком ключе и была произнесена парижская речь.

В столице Франции он оказался далеко не по собственной воле. Реакция императора на петербургское выступление была однозначной – генерал от инфантерии, очевидно, запамятовал, что он носит погоны, о политике должны судить политики. Генералу непростительны вольные высказывания. В Зимнем дворце сочли, что генерал нуждается в отдыхе, и обязали его взять отпуск с непременным условием провести его вне России. Но, как показали последующие события, расчет верхов на благоразумие и молчание Скобелева за границей не оправдался.

Надо ясно представлять ситуацию, в которой оказалась Россия после Берлинского конгресса. Никто из великих держав с мнением ее не считался. Франция после поражения во франко-прусской войне была поставлена на колени. Скобелев остро чувствовал болевые точки как русской, так и французской политики и на свой страх и риск бросился в омут политических страстей, бушевавших в Париже. Не проходило дня, чтобы в квартире Скобелева на рю Пентьер не появлялся очередной посетитель, корреспондент, дипломат или просто частное лицо, пытаясь добиться расположения «белого генерала» и прощупать его взгляды на взаимоотношения России и Франции. В официальных французских кругах того времени они расценивались как хрупкие и замороженные.

Ж. Адам, издательница «Нувель Ревю», доподлинно убедилась в серьезности намерений генерала посвятить себя делу установления прочных отношений между государствами и, не скрывая симпатий к Скобелеву, публиковала о нем восторженные отзывы. Она не удержалась от соблазна и почти целиком опубликовала на страницах своей газеты беседу Скобелева с сербскими студентами, которые обучались в Париже. Французская печать окрестила беседу как речь, присовокупив эпитеты «жаркая, пламенная», и изобразили Скобелева славянским трибуном. А между тем генерал говорил о наболевшем. «Немецкие штыки направлены в сердце сербского народа. Вам суждено повернуть их вспять и очистить Балканы от скверны. Россия когда-нибудь стряхнет с себя спячку и протянет руку помощи. Я же готов хоть сейчас встать в ваши ряды». Кто-то выкрикнул «ура!», и заключительные слова Скобелева потонули в громе аплодисментов.

Можно представить, что творилось на душе у императорского посланника в Париже графа Орлова, когда в его руках оказался номер французской газеты с речью Скобелева. Он переслал газету в Петербург с препроводительной запиской: «Генерал не может безнаказанно произносить подобные речи». Из русской столицы в Париж полетела официальная телеграмма: «Отозвать!» Скобелеву даже предписывался маршрут, который исключал Берлин. Но он не смог отказаться от возможности увидеть В. В. Верещагина, в то время находившегося в столице Германии.

По приезде 7 марта 1882 года в Петербург следует объяснение в резиденции императора. Еще до этого Скобелев побывал у военного министра, который объявил ему выговор. Но, к удивлению Скобелева, выговор не обрел реальной силы, то есть не был зафиксирован на бумаге. Существует свидетельство современника, что «этот выговор был напечатан только в английских газетах». Пресса других стран, в том числе и России, осталась в неведении.

Свидетелем аудиенции Скобелева у императора оказался лишь один из дежурных флигель-адъютантов. Слухи, которые поползли по Петербургу сразу же после разговора, были достаточно противоречивы.

Скобелев в кабинет царя вошел якобы со словами: «Несу повинную голову, русское сердце заговорило». Начало разговора не предвещало Скобелеву ничего хорошего, поскольку тот посмел вторгнуться в область недозволенного и выступал с заявлениями от имени России, народа, чего ему никто не поручал. Императору и хотелось бы рубануть сплеча и обрушить весь гнев на непокорного генерала, но Скобелев был нужен России (так ответил Александр III Александру Баттенбергу на просьбу дать разрешение Скобелеву на выезд в Болгарию и занять пост военного министра), поэтому вторая часть беседы проходила в отечески-назидательном тоне.

Не остались без последствий и те усилия, которые предприняли близкие к Александру III люди – граф Н. П. Игнатьев, М. Н. Катков, чтобы сгладить у императора неприятный осадок от парижской речи Скобелева. Так или иначе, слухи о непомерном разносе, который учинил император «белому генералу», вызывают сомнения. Да и мог ли Александр III все два часа, которые длилась беседа, распекать Скобелева? По-видимому, собеседники успели выяснить многое, иначе Скобелев бы не вышел из кабинета «веселый и довольный», сказав Гирсу (министру финансов. – Б. К.), что государь задал ему «порядочную головомойку». А. Витмер считал, что талантливый честолюбец смог заразить миролюбивого государя своими взглядами на внешнюю политику.

Для сближения с Францией, о чем мечтал Скобелев, понадобились годы.

И все же настал тот момент, когда две державы установили прочные союзнические отношения. Но Скобелеву не суждено было стать этому свидетелем. 21 апреля 1882 года он вновь удостоился короткой беседы с императором на официальном представлении, а 22 апреля отбыл в штаб корпуса в Минск. Почти следом княгиня Белосельская-Белозерская, сестра Скобелева, отправила письмо, в котором были и такие строки: «Его Величество говорил о тебе с большим уважением... Император сказал более чем ясно, что он рад всегда тебя видеть, когда ты этого захочешь».

И если дни, проведенные в Петербурге, ободрили, то возвращение в Минск радости не принесло. Мечта иметь свой семейный очаг была близка и осуществима. Екатерина Александровна Головкина – незнатная, но обаятельная и интеллигентная девушка вызвала у Скобелева искреннее, доброе чувство, несхожее с мимолетными увлечениями. Оно нуждалось в ответе искреннем и душевном. Но это были годы, когда вихрь эмансипации ворвался в Россию, изломав и искалечив немало юных судеб. Мечты о равенстве, желание властвовать над представителями сильного пола, вызывая в них муки и страдания, порождали безмерный эгоизм. Строки одного из писем Е. А. Головкиной в достаточной мере подтверждают это: «Михаил Дмитриевич... я сознаю, что идя рука об руку с вами, я могу быть полезным человеком, а не слабым существом. Дайте мне право над вами, полное, бесконечное, я дам вам счастье...» Как тут не воспользоваться пословицей «Ты мне – я тебе»? Да разве Скобелев, горячо любя, был способен на расчет, а тем более на сделку?! Конечно, нет! Попытайся Катя Головкина хоть на толику проникнуть в душу Михаила Дмитриевича, отбросить кривотолки и сплетни, которыми был окружен почитатель ее красоты, и все сложилось бы по-иному. Увы, Господь обошел девицу чувствительностью и той исконной добротой, которой славилась русская женщина, она не способна была оценить величие души человека, который уже при жизни стал принадлежать Истории. Возможность сохранить его существовала, но Катя Головкина так и не сумела наступить на горло собственной гордыне и предоставила судьбе рассудить, кто прав, а кто виноват в разрыве. Скобелев захандрил, стал раздражительным, и чтобы облегчить груз переживаний, весь ушел в служебные дела. Командир IV корпуса был одним из первых военных, кто засел за письменный стол, чтобы обобщить и закрепить уроки прошедшей войны и создать базу для подлинной боевой учебы.