Что видно отсюда - Леки Марьяна. Страница 25

— Окапи — это ошибка природы, нелепое животное, живущее в тропических лесах, — крикнула я. — Это последнее крупное млекопитающее, открытое человеком. Оно выглядит как смесь зебры, тапира, косули, жирафа и мыши.

— Никогда не слышал, — крикнул Фредерик.

— Пока, — крикнула я.

Дверь закрылась, и я поклонилась Аляске — за отсутствием другой публики; я поклонилась как Мартин после того, как победно выжал палку. Как-никак я успела вставить в дверь носок ступни. Как-никак я просветила Фредерика насчет животного, после которого уже никто не мог появиться.

Мы с Аляской всю дорогу до нашей деревни бежали бегом. Оптик и Сельма, сидевшие на крыльце нашего дома, вскочили и побежали нам навстречу.

— Наконец-то ты явилась, — кричали они. — Слава Богу, и где тебя только носило?

И Аляска молчала, и я молчала тоже, потому что я запыхалась.

Когда Сельма и оптик как следует поздоровались с Аляской, они подняли головы ко мне:

— Что это с тобой? — спросила Сельма, потому что вид у меня был такой, будто я в последний момент вырвала Аляску из рук преступников, которые чуть было не превратили ее в подопытное животное, а меня переработали неизвестно во что.

— Он монах, — сказала я. — Буддийский монах. Он живет в Японии.

— Кто? — спросил оптик.

— Минутку, — перебила нас Сельма, потому что был вторник и на лугу у опушки леса показалась косуля. Сельма к этому времени разрешала Пальму все, но только не косулю. Это уже много лет была совсем не та, прежняя косуля, роль прежней косули давно уже взяла на себя другая косуля, но это, в отличие от замены актеров в сериале, Сельме было безразлично. Она пошла к гаражу, открыла дверь и с грохотом снова ее захлопнула. Косуля метнулась и исчезла, Сельма вернулась и села рядом с оптиком на ступеньку. Оба смотрели на меня выжидательно, как будто я объявила им, что расскажу сейчас стихотворение.

— Так кто же? — спросил оптик.

Я рассказала про монахов, которые выломились из чащи, про монаха посередине, которым был Фредерик, про Гессен и про Японию и про то, что я в последний момент успела всунуть ступню в дверь Дома самоуглубления. Все это я рассказывала на одном дыхании, как будто все еще продолжала свой бег — на месте.

— Но что делают буддийские монахи из Японии в наших местах? — спросил оптик.

— Медитацию ходьбой, — торжественно ответила я.

Я предъявила им обоим мое предплечье, как пациенты подставляли раньше руку моему отцу, чтобы он взял кровь.

— Надо переписать номер, пока он не стерся. Вы когда-нибудь видели такой длинный номер телефона?

— Чем длиннее номер, тем дальше от нас тот, кому он принадлежит, — рассудила Сельма.

Мы пошли в дом и сели за кухонный стол. Оттого, что Сельма так рада была снова видеть Аляску, она взяла ее к себе на колени. Никто ни разу не брал ее на колени с тех пор, как она выросла; Сельма совсем потерялась позади Аляски.

Оптик, сидя рядом со мной, достал из нагрудного кармана рубашки перьевую авторучку и надел очки. Я положила перед ним на стол свое предплечье, и оптик принялся переписывать цифры на листок. Это длилось долго.

— Этот номер наверняка выдаст очень красивую мелодию, — сказал оптик.

Сельма недавно устранила телефонный аппарат с наборным диском, теперь у нее был новый, с кнопками, каждая из которых издавала свой писк.

— Да, вероятно, «Свадебный марш», — сказала Сельма из-за Аляски.

Оптик управился и подул на чернила, чтобы они не размазались.

— Спасибо, — сказала я, встала и прикрепила листок к доске для записок над холодильником.

Мы с оптиком стояли перед этим телефонным номером, как раньше стояли перед вокзалом, когда оптик объяснял мне и Мартину часы и сдвиг во времени между часовыми поясами.

— Ну, не знаю, — сказала Сельма, все еще скрытая позади Аляски; это выглядело так, будто Аляска стала чревовещать. — А поближе что, никого не нашлось? Вот Нетте, например, из твоего училища?

— К сожалению, нет, — сказала я.

Новый телефонный аппарат зазвонил. Я подбежала и сняла трубку, и я знала, что это звонит мой отец, еще до того, как он успел сказать:

— Алло, связь, к сожалению, очень плохая.

— Я его нашла, папа, — сказала я. — Собаку тоже.

Я хотел бы услышать, как чувствует себя Аляска

Когда безоговорочно хочешь кому-нибудь позвонить и так же безоговорочно боишься этого, то вдруг замечаешь, как много есть на свете телефонов. Новенький с иголочки кнопочный телефон в гостиной Сельмы, а в квартире на втором этаже элегантный, узкий телефон моей матери. Телефон был в служебной комнате оптика, был окутанный в охотничье-зеленый бархат телефон на приставном столике Эльсбет. Был телефон в моей квартире в райцентре и телефон рядом с кассовым аппаратом в книжном магазине господина Реддера. По дороге от моей квартиры до книжного магазина стояла желтая будка с телефоном-автоматом.

— Мы-то готовы, — словно говорили все эти аппараты, — дело не в нас.

И оптик был готов. Как раз на следующий день после того, как Фредерик выломился из подлеска, он явился в книжный магазин с целым списком буддийской литературы. Ни одной книги из этого списка у нас в запасе не оказалось. Когда господин Реддер позвонил книжному оптовику, чтобы сделать заказ, и оптовик, и господин Реддер пришли в отчаяние от фамилий японских авторов. Господин Реддер выкрикивал буквы непонятных имен в трубку так, будто оптовик находился в открытом море.

Когда книги поступили, оптик сел со стопкой книг и маркером-выделителем за кухонный стол Сельмы. Он читал в высшей степени сосредоточенно и очень многое выделял маркером; при этом он то и дело бормотал:

— Сельма, говорю же тебе, все это просто чудесно.

Сельма сидела напротив оптика. Она уже заштопала чулки, заполнила квитанции и теперь клеила марки на конверты, разглаживая их указательным пальцем искривленной левой руки. Она всегда все делала так, будто в первый или в последний раз, думал оптик. И потом сказал:

— А ты знала, что нет никакого «Я»? Что так называемое «Я» это не что иное, как дверь на петлях, через которую входит и выходит дыхание?

— Сам ты дверь на петлях с румяными щеками, — сказала Сельма.

— Подыши, — сказал оптик.

— Я дышу всю мою жизнь.

— Да, но надо правильно, — сказал оптик, сделал глубокий вдох и потом выдох. — Здесь написано, что всякое просветление начинается и заканчивается очищением основы, — сказал он, — ты это знала?

— Этого я не знала, — сказала Сельма, — но я надеялась на это.

— А ты знала, что вообще-то ничто не может пропасть?

Сельма посмотрела на оптика. Потом положила последний конверт с маркой к стопке остальных и встала.

— Знаешь, мне хватает и разъяснений Пальма. Было бы хорошо, если бы ты не вел со мной просветительскую работу.

— Извини, — сказал оптик. И продолжал читать. — Только еще одно, Сельма, — сказал он минуту спустя, — совсем короткое. Послушай: Если мы на что-то смотрим, оно может исчезнуть у нас из виду, но если мы не пытаемся его видеть, это нечто не исчезнет. Я этого не понимаю. А ты понимаешь?

— Нет, — сказала Сельма, но что ей было бы кстати, если бы оптик сейчас исчез, да ведь это и не составит труда, если он так и так не имеет своего «Я», но оптик остался сидеть и продолжал делать в тексте пометки.

— Если Луиза ему позвонит, пусть непременно спросит его, что это означает, — пробормотал он, и тут я позвонила Сельме.

— Ну? Ты уже звонила ему? — спросила она.

— Разумеется, нет, — сказала я.

Я еще не позвонила Фредерику, потому что боялась войти в ступор. Всегда, когда речь идет о чем-то важном, я моментально вхожу в ступор. Из-за этого я чуть не провалила выпускной экзамен, я не смогла сдать на права с первой попытки, я вошла в такой ступор, что у меня и машина заглохла, а после собеседования в книжном магазине господин Реддер принял меня вместе с моим ступором только потому, что больше не было претендентов.