Что видно отсюда - Леки Марьяна. Страница 37

Я раздумывала, что бы теперь еще можно было сделать.

— Пойду еще позвоню Сельме, — сказала я. — Спрошу, по-прежнему ли у них там льет.

— Пойди, — сказал Фредерик.

И как можно быть таким красивым, думала я, и еще о том, что в буддизме ведь постоянно говорится о недеянии.

— Я, кстати, все время только и делаю, что не целую тебя, — сказала я и быстро встала, чтобы пойти к телефону.

Фредерик удержал меня, поймав за запястье.

— Теперь я больше не могу, — сказал он, взял меня за затылок и притянул к себе мое лицо, — когда-то с этим надо кончать, — и начал с этим.

Фредерик целовал меня, я целовала Фредерика, причем так, как будто мы были специально созданы именно для этого.

Фредерик стянул с себя через голову свое кимоно как слишком длинный пуловер и потом принялся расстегивать на мне платье Сельмы.

Фредерик делал это очень сосредоточенно, как будто следующие поколения могли извлечь ценные выводы из способа расстегивания. Это длилось аномально долго, как будто Фредерик должен был расстегнуть все расстояние между Германией и Японией, и это давало моему ступору возможность удобно устроиться рядом с нами на подоконнике. Из-за ступора я думала о том, что еще никогда ни перед кем не стояла такой голой, как сейчас предстану перед Фредериком, если он одолеет всю эту дистанцию расстегивания; я думала, что всегда заботилась о том, чтобы нагота не оставалась на свету, а была под покровом, и были этому причины, думала я, но, к счастью, я думала и о том, что вещи могут исчезнуть, если про них сказать.

— Я и вполовину не такая красивая, как ты, — сказала я.

Фредерик расстегнул последнюю пуговку, в самом низу платья Сельмы. Он распрямился и сгладил платье у меня с плеч.

— Ты в три раза красивее меня, — сказал он, поднял меня и уложил на кровать.

Ступор остался там, где он был, на подоконнике.

И все, что Фредерик делал теперь, он делал с такой определенностью, как будто годами изучал географическую карту моего тела, как будто в Японии на стене Фредерика висела такая карта, и он подолгу стоял перед ней и в точности запоминал на ней все пути.

А у меня не было атласа дорог тела Фредерика. Я не знала, откуда мне начать, и порхала, облетая ладонями его грудь и живот.

Фредерик поймал мои руки.

— Ничего пока не делай, — сказал он, взял меня за плечи и прижал к матрацу.

— Фредерик? — прошептала я, когда он был уже где-то далеко внизу, на внутренних сторонах, своими губами и руками, которым не приходилось искать дорогу.

— Да? — пробормотал Фредерик, как будто я не вовремя постучалась в дверь, за которой он только что сделал потрясающее открытие.

— Откуда, — сказала я, — откуда такая точность.

Фредерик поднял ко мне голову:

— Ты так говоришь, как будто я бритвенный прибор.

Он улыбнулся мне, его глаза теперь не были цианисто-кобальтовыми или бирюзовыми, а были почти черными. Я вспомнила о том, что мне оптик рассказывал в детстве о зрачках: что они расширяются в темноте и в радости.

Фредерик поднялся ко мне, он спрятал голову у меня на шее, а ладонь положил мне на грудь, за которой колотилось мое сердце, словно кто-то снаружи, кому вход был запрещен. Мое сердце не имеет ничего общего, думала я, с сердцем синего кита.

— Почему ты так спокоен? — спросила я.

Фредерик поцеловал меня и сказал:

— Я так спокоен, потому что ты такая тревожная. — Он погладил мне шею тыльной стороной ладони. — Я же сказал, тебе не надо ничего делать, — прошептал он.

— Но я же ничего и не делаю, — сказала я.

— Делаешь, — прошептал Фредерик, — ты все время думаешь.

Я повернула к нему голову, мои губы оказались у него на лбу.

— А у тебя нет никаких мыслей?

— Нет, — сказал Фредерик мне в шею и положил ладонь на впадину между моими ребрами и тазом, — сейчас нет, — пробормотал он. — Возможно, завтра какие-то мысли и появятся. — Он положил ладонь мне под пупок, и теперь пора было кончать с недеянием, и я сомкнула руки у него за спиной. — Даже об очень многом мне завтра придется подумать, — прошептал он и раздвинул мне ноги коленом, — но только не сейчас, Луиза, — прошептал Фредерик, но этого я уже не услышала.

В три часа ночи я проснулась. Фредерик лежал рядом со мной, на животе, скрестив руки под головой, повернувшись лицом ко мне, и спал. Я некоторое время смотрела на него и гладила указательным пальцем его шероховатый локоть.

— Запомни это как следует, — тихо сказала я. Сказала себе самой и ступору, который остался на подоконнике.

Я выпрямилась, села на край кровати. Думала, что за ночь дождь проник в квартиру, но лужа посреди комнаты оказалась всего лишь монашеской одеждой Фредерика.

Мое одеяло лежало на полу. Сползло туда уже давно, я вытянула его, как старый рыбак вытягивает сеть. Это потребовало времени. Мои руки состояли на девяносто процентов из воды, я была без сил от любви.

И пока я доставала с пола одеяло, тяжелый оптик спал на животе в своей кровати, ни разу не пошевелившись за всю ночь. Между тем на диване Эльсбет спали сидя Эльсбет и Пальм. Эльсбет заснула первой и потом снова проснулась.

— Извини, Пальм, но они меня так утомили, — сказала она, — все твои отрывки из Библии и их толкование.

И Пальм улыбнулся ей и ответил:

— Но в этом нет ничего худого, дорогая Эльсбет.

И Эльсбет снова заснула, а Пальм продолжал комментировать Библию, пока его и самого не сморил сон.

В это время не спала Марлиз. Она стояла у окна и ела горошек из баночки, она стояла у окна вплотную и целиком, такое было возможно только ночью, тогда уж точно никто не зайдет и не будет ей досаждать. Она без всякого удовольствия всовывала в себя горошек, потому что ее тело робко напомнило ей, что сегодня она опять целый день ничего не ела, маринад из-под горошка стекал у нее по подбородку, и она вытерла рот.

В это время мой отец, стоя перед телефоном-автоматом в Москве, посмотрел на свои наручные часы — на те, что показывали центрально-европейское время, — и снова повесил трубку. В это время моя мать лежала рядом с Альберто в квартире над кафе-мороженым, и на нее напала икота. Несколько часов назад Альберто спросил ее, не съехаться ли им, и моя мать после этого так долго и громко смеялась, как давно уже ей не случалось смеяться, как будто предложение съехаться было самой остроумной шуткой на свете. Альберто справедливо обиделся.

— Ладно, — сказал он, — уймись уже.

Но моя мать никак не могла успокоиться.

— Извини, это никак не связано с тобой, — сказала она. Слезы потекли у нее по щекам. — Это просто так безумно смешно, я сама не знаю почему.

Она попыталась заснуть, но икота не давала ей, и всякий раз, когда мать вспоминала слово «съехаться», она снова прыскала, пока Альберто не сказал:

— С меня довольно, пойду на диван.

И в это самое время Сельма лежала на своей кровати под своим стеганым одеялом в цветочек и чуть было не увидела во сне окапи, но, к счастью, до этого дело не дошло. В самый последний момент рядом с ней на ульхеке оказалась лишь размытая в сумеречном свете корова.

Животное чувствует такие вещи

Я проспала до светлого дня и проснулась оттого, что кто-то звонил в дверь. Фредерик исчез, только его кимоно и чемодан еще были здесь. Я заспанно побрела к двери и сняла трубку домофона.

— Спустись, пожалуйста, вниз, — попросил Фредерик. — Поможешь мне нести.

Поскольку у меня не было халата, я напялила на себя кимоно Фредерика и сбежала вниз по ступеням.

Фредерик стоял перед дверью подъезда, окруженный шестью коробками.

— Ты похожа на пригорелого пряничного человечка, — сказал он.

— А у тебя почему-то совсем нормальный вид, — сказала я, поскольку Фредерик был одет как все нормальные люди в джинсы и пуловер. Я указала на коробки: — А это что такое?

— С этим кривым стеллажом просто дело дальше не пойдет, — сказал он. — Я купил тебе новый.