«Если», 1996 № 09 - Бирюков Сергей Евгеньевич. Страница 70

Роман Михаила Успенского «Там, где нас нет» — блистательный бесконечный анекдот, построенный на невообразимом количестве культурологических аллюзий.

Собственно, этим сказано все, ибо удовольствие от чтения этого романа перекрывает любые к нему претензии. В отличие от более ранних произведений Успенского — в том числе романа «Дорогой товарищ король» — здесь практически нет сатирической издевки. Похоже, Успенский расстался (непрестанно смеясь) с советским прошлым. А это, несомненно, способствовало расширению тематического разнообразия его творчества. Вообще-то роман «Там, где нас нет» можно назвать первой подлинно русской фэнтези — адекватной менталитету переимчивого пересмешника, за лукавой улыбкой скрывающего глубину и понимание «истинной» сути вещей.

Невозможно не упомянуть и этапный для «постстругацкого периода» роман С. Витицкого «Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики». Собственно, это роман о смысле жизни. Роман о том, из какого набора возможных вариантов человек выбирает свое предназначение. Автор обреченно приходит к мысли, что из всех вариантов человек непременно выберет худший. Похоже, разочаровывающая концовка романа именно этим обстоятельством и обусловлена.

Когорта авторов, вошедших в литературу в 80-х, вообще очень неплохо чувствует себя в 90-х годах. Обычно они остаются верны себе. Андрей Столяров начиная с романа «Монахи под луной» продолжает строить рациональные и точные литературные инсталляции. Роман «Я — Мышиный король» снова продемонстрировал литературное мастерство автора. Но сейчас этого уже мало. Правда, вышел наконец «Ворон» — одна из самых блистательных новелл отечественной литературы, но он написан в первой половине 80-х… Борис Штерн пишет все язвительнее, его проза стала гораздо насыщенней, но существенно менее усваиваемой. С самого начала 90-х годов он практически перестал писать лирическую прозу и обратился к бурлеску. Такие повести, как «Лишь бы не было войны» и «Иван-Дурак, или Последний из КГБ» производят странное впечатление — и это при том, что написаны они рукой виртуоза. Возможно, затянувшийся кризис, в котором оказался Штерн, скоро закончится — по крайней мере, именно об этом свидетельствует появление небольшой повести «Второе июля четвертого года», великолепного образца «литературоведческой фантастики». Продолжает играть на знакомых аккордах и Евгений Лукин. В 90-х годах он издал повести «Сталь разящая» (написана совместно с Любовью Лукиной), «Амеба», «Там, за Ахероном» и несколько других. Все это прежний Лукин — лиричный, умный, точный, талантливый. Но нового слова, подобного потрясающим «Миссионерам», читатели от него пока не дождались.

Достойные внимания дебюты 90-х годов — это книги Леонида Кудрявцева, Сергея Лукьяненко, Александра Громова, Г. Л. Олди, Александра Тюрина. Каждый из этих авторов вполне заслуживает внимания наравне с вышеназванными мэтрами.

Повести Леонида Кудрявцева изобретательностью и парадоксальностью чем-то напоминают раннего Роберта Шекли, но Кудрявцев большее внимание уделяет психологии, характерам. Шекли моделировал Искаженные Миры для иллюстрации того или иного философского, психологического или социального тезиса, он был, скорее, наблюдателем-экспериментатором. Для героев Кудрявцева Искаженные Миры — естественное место обитания. Повести «Черная стена» и «Лабиринт снов» по количеству антуражных пассажей вполне сравнимы с «Координатами чудес» и «Обменом разумов», но если герои Шекли присутствуют в этих мирах, чтобы излагать парадокс за парадоксом, то герои Кудрявцева взыскуют любви. Или смысла жизни. Или справедливости. Но — именно взыскуют…

Роман Сергея Лукьяненко «Рыцари Сорока Островов» стал, безусловно, главной публикацией автора в течение первого пятилетия девяностых годов. Лукьяненко взял для этого романа антураж и героев, совершенно ясно ассоциирующийся с повестями В. Крапивина, и попробовал представить, что произошло бы с этими героями, попади они в совершенно не по-крапивински жесткую ситуацию. В общем-то, итог эксперимента был ясен заранее (хотя у Голдинга в «Повелителе мух» акценты расставлены иначе).

Александр Громов исповедует редкую для нынешних дебютантов научную фантастику, о которой Борис Стругацкий не устает повторять, что она «больше ничего не может дать». Повесть Громова «Мягкая посадка», на мой взгляд, опровергает этот тезис. Автору удалось подобраться к проблеме, которую невозможно решить никакими иными средствами, кроме как с помощью научной фантастики. До каких пор терпимо «отклонение от нормы» — биологической или социальной? Громов скрупулезно и исключительно достоверно создает ситуацию, когда толерантность перестает быть оправданной, когда гуманизм ведет к глобальной социальной катастрофе. Новое поколение фантастов явно более прагматично, нежели шестидесятники. Они признают ценности этики, но они также четко видят границы применимости этических принципов. Если Стругацкие в романе «Жук в муравейнике» поставили проблему взаимоотношения социальной этики и социальной безопасности, то Громов в «Мягкой посадке» вполне реалистично смоделировал ситуацию, когда привычная нам социальная этика пасует.

Еще один автор, мощно заявивший о себе в жанре научной фантастики — Александр Тюрин. Его цикл «Падение с Земли» стал первым в современной российской фантастике прорывом в контрэстетику, забытую после того как Владимир Покровский отошел от фантастики. Тексты Тюрина насыщены эпатирующими метафорами и образами, стилистика его нонконформистских книг несет явные отзвуки панковского вызова, окультуренного ровно настолько, чтобы читатель ясно понял, что автор забавляется, что этот «панк» разносторонне любит «Одиссею» и «Улисса», «Евгения Онегина» и Евгения Замятина, стихи Иртенева и Чичибабина. Тюрин придает своей прозе столь парадоксальную форму, что ее почти совершенно невозможно воспринимать всерьез. Между тем, это более чем серьезный литературный эксперимент — Тюрин как бы проверяет, как может выглядеть проза, если в ее основе лежит отличная от общепринятой языковая среда. По значимости это сопоставимо с «Николай Николаичем» Юза Олешковского, проверившего на лингвистический износ базовые реалии художественной прозы. О результатах тюрин- ского эксперимента говорить пока рано, но уже сейчас видно, что это действительно интересные поиски, могущие открыть для фантастики принципиально новые возможности.

Один из ярких дебютантов начала 90-х, бесспорно, Генри Лайон Олди — он же (они же) Дмитрий Громов (не путать с Александром Громовым!) и Олег Ладыженский. Начав карьеру с довольно неровных, эпигонских романов, составивших цикл «Бездна Голодных Глаз», этот дуэт к 1995 году обрел свое лицо (или лица?). Об этом свидетельствуют их последние — «Путь меча» и «Герой должен быть один». Это масштабные и очень «амбициозные» книги, сочетающие приемы фэнтези, магического реализма и отвлеченной прозы. В «Пути меча» Громов и Ладыженский отслеживают психологическую и нравственную эволюцию социума, в который извне привнесено понятие насилия. «Герой должен быть один» — пример мифологической фантастики, где авторы решают современные философские проблемы на материале античного эпоса. Но в последнее время плодовитость Олди заметно влияет на качество произведений, и не в лучшую сторону. Вообще же, прошедшее пятилетие было уникальным по количеству и качеству дебютов. Роман Марии Семеновой «Волкодав», открывший в отечественной литературе тему славянской историко-этнографической (и совсем не сказочной) фэнтези. Дебютная и, увы, посмертная книга Сергея Казменко подарила читателям несколько шедевров — таких, как повесть «Знак дракона» и рассказ «До четырнадцатого колена». Прозу Елены Хаецкой, Льва Вершинина и Далии Трускиновской отличают глубокое знание истории и подлинная культура слова. Интересны романы выходцев из недр фэндома Андрея Легостаева «Наследник Алвисида» и Владимира Васильева «Клинки»; неплохо дебютировали Марина и Сергей Дяченко — роман «Привратник». Невозможно не упомянуть и дебют Ника Перумова, который «играет на поле» эпической и героической фэнтези.