Пестрота отражений (СИ) - Жукова Юлия Борисовна. Страница 47

Хозяйка леса присаживается рядом и решительно оттаскивает ребёнка от моей руки. Оно и к лучшему — кусается кошечка пока небольно, но скорее по выбору, чем по неспособности, а мне перед операцией травмы ни к чему. Ах да, операция же.

— У вас есть бурые грибы? — спрашиваю я, поднимая взгляд на гостью.

Сейчас при свете я могу её получше разглядеть. Она несколько более раскосая, чем другие знакомые мне хозяева леса, но у неё такое же немного непропорциональное широкое лицо с мелкими чертами, узкий нос с тонкими крыльями — они почти просвечивают, а глаза широко расставленные, буровато-жёлтые с рыжими крапинками и суженными в тонкие щели зрачками.

— Да, — говорит она сиплым, как у всех хозяев леса, голосом. — Но надо уметь. Хос никогда не делал.

Я взглядываю поверх её головы на Хоса, который стоит, поскрёбывая когтями ног кафельный пол.

— Мне показывали, — заявляет он, как будто я его в чём-то упрекаю. — Но лучше пусть кто поопытней…

Хозяйка леса наконец встаёт, перекидывает котёнка через плечо — он так и остаётся висеть, как ни странно, только хвостик подрагивает, — а потом извлекает из-за пазухи свёрнутый конвертиком лист. Её движения не очень ловкие, и меня так и тянет помочь ей развернуть его, пока не порвала или не рассыпала, но я сдерживаюсь, а она наконец справляется.

— Надо воду, — говорит она, показав мне содержимое: стопку пластинок, похожих на сосновую кору.

— Горячую? — на автомате спрашиваю я, хотя откуда в лесу горячая вода? Разве что горячий источник какой, но это только в Короульских и Худульских горах есть.

— Не очень, — подумав, отвечает хозяйка леса.

Я набираю в почкообразный лоток тёплой воды из кулера и ставлю на подкатной столик. Хозяйка леса с трудом отделяет от стопки сушёных грибов верхнюю пластину и опускает в воду, намочив пальцы, а потом принимается её там разминать. Свёрток в другой руке ей явно мешает — я вижу, как её пальцы пытаются двигаться симметрично на обеих руках, — но убрать его одной рукой она не может, поэтому кладёт на столик и дальше разминает гриб уже двумя руками. Он, похоже, довольно резиновый, если не ломается от таких манипуляций. Однако вскоре я замечаю, что вода в лотке начинает закручиваться в лёгкий водоворот. Такой знакомый мне по молоку. Эге, да грибочки хороши не сами по себе, а с применением силы. Вот это интересно. Надо было кого-нибудь из духовников сюда позвать, что же я не сообразила… Ну да ладно, авось, Хос сможет это повторить на публику. Вон как следит внимательно.

Гриб тем временем намокает и разбухает, теперь занимая половину лотка. Котёнок на плече у матери начинает шевелиться и то и дело залепляет ей хвостом в лицо. На третий раз хозяйка леса возмущённо взмуркивает, заставив ребёнка прижать уши и снова замереть, а потом перестаёт мучить гриб и прямо мокрыми руками заворачивает и убирает свой драгоценный запас.

Оглядевшись, хозяйка леса останавливает взгляд на Камышинке, которая всё это время таращится на неё во все глаза, вцепившись в руку Чачи.

— Она? — спрашивает хозяйка леса.

Я киваю. Она вынимает гриб из воды и отряхивает — я стараюсь не щуриться от неудовольствия. Потом подходит к Камышинке, наклоняется практически к её лицу и шумно нюхает. Та вжимается в кровать и щерит определённо торчащие вперёд зубы.

— Не грызи, — приказывает хозяйка леса и пихает гриб ей в рот. Не весь, кончик придерживает.

Камышинка рефлекторно сглатывает. Глаза её бешено вращаются — то на руку, держащую гриб, то на лицо хозяйки леса, то на бледного Чачу на низком старте. Она сглатывает ещё раз. И ещё — то ли всё на том же рефлексе, то ли понравилось? Постепенно её глаза закрываются. Прицеплять к ней датчики было бессмысленно — у Камышинки нет сердцебиения, так что я захожу с изголовья и склоняюсь поближе послушать дыхание. Похоже, сработало…

Хозяйка леса вытаскивает использованный гриб и шваркает его на пол.

— Сколько она проспит? — спрашивает Чача.

— Не знаю, — безразлично заявляет хозяйка леса, поправляя котёнка на плече. — Мы три дня спим. А она не знаю кто.

— Спасибо, — выдыхаю я. — Кир, повезли в операционную.

Самое тяжёлое — это вытащить мелкую заразу так, чтобы остаться с обеими руками. Мы с Киром и так, и сяк заходили, но это всё равно что извлекать из маленькой коробки сильно отбивающуюся кошку. Вот как-то про бронированные перчатки я заранее не подумала…

Кир попытался применить щипцы, но эта сикильдявка оказалась такая сильная, что удержать ручки щипцов в стабильном положении под её напором не вышло, и мы побоялись, как бы Камышинку не поранить в процессе.

Наконец меня осеняет: я продеваю в петли на концах щипцов стерильное полотенце, такое махровенькое, в котором хорошо застревают когти. Вот на когтях новорожденная дочь реки и повисает, и отправляется прямиком в ванночку. К счастью, с омовением она справляется сама, а я, пользуясь полным отсутствием даже намёка на пуповину, принимаюсь зашивать Камышинку обратно, время от времени проверяя дыхание.

Чаче мы его изделие выкатываем прямо в ванночке, стоящей на подкатном столике, потому что взяться за края ванночки оказалось невозможно — стоит протянуть руку, как в неё метят когти.

В реальности и в цвете малявка оказалась похожа на обезьянку тамарина. У неё условно-человеческое лицо с большими чёрными глазами и без выраженных губ, окружённое длинными чёрными волосами, похожими на водоросли, а вот ниже, где плавники и мелкая чешуя, она вся ярко-оранжевая. Плавники, правда, переливаются по краям от бирюзового до малинового. Они растут этакими бородками на всех конечностях, по хребту и вдоль длинного толстого хвоста, который заканчивается красочным веером. А вот зубы у девочки, как у акулы — крючковатые, в несколько рядов. Первый ряд торчит вперёд, а последующие загнуты внутрь, и всё это счастье полупрозрачное, как сосульки.

— Мангустец, — ёмко высказывается Кир, насмотревшись.

— Странно, что в легендах не сохранилось описания, — замечаю я. — Такая харизматичная, запоминающаяся внешность…

— Перетрусили небось, — предполагает Кир.

Чача рассматривает дочку молча и без особого выражения на лице, как будто просто пытается запомнить, как она выглядит. Интересно, если бы их было несколько, мы бы смогли их отличить одну от другой? Но нам пока и одной хватит.

Наконец он отмирает и идёт в угол комнаты ожидания, где стоит небольшой пакет. Чача приносит пакет, и я чую рыбу. Ребёнок тоже её чует — высовывается, насколько может далеко за бортик ванны и принюхивается, шевеля широко расставленными ноздрями и чем-то за ушами. Вероятно, жабрами…

— Разложи до переноски, что ли… — предлагаю я.

Чача выкладывает несколько рыбин в переноску, а остальные дорожкой от неё к ванночке. Кир очень быстро — пока не сцапали — подставляет мелкой табуретку, чтобы она смогла вылезти из ванночки и не упасть на пол. С табуретки она съезжает на когтях, оставив на металле ножек чёткие бороздки. Рыбины исчезают мгновенно одна за другой, Чача едва успевает закрыть переноску и отдёрнуть руку. Переноска прозрачная, с дырочками, в которые не должна пролезать кошачья лапа. А вот когти речной дочери туда пролезают отлично. Боюсь, недолго эта переноска проживёт…

Оставив мужиков пасти новорожденную, я возвращаюсь к пациентке. Склоняюсь к ней послушать дыхание. Мне кажется, оно не очень ровное. Я сразу кидаюсь щупать пульс, но откуда он там… Проверяю живот — там всё идеально, и разрез уже начинает зарастать. Я почти вижу, как кожа затягивается. Ещё бы, она вон Чачу лечит одним своим присутствием… Правда, если на ней так здорово всё заживает, мне не очень понятно, почему её смерть в результате естественных родов была так уж неминуема… Конечно, если бы мелкая стала выдираться, то, наверное, повредила бы и внутренние органы, а не только стенку живота, но разве бы и они не зажили?.. Хотя что я вообще знаю об анатомии речных дев? Мало ли как у неё органы работают, да и работают ли или это всё чистая имитация…