На дальнем кордоне (СИ) - Макеев Максим Сергеевич. Страница 14

— Это дело. А как у вас там братаются? Как в род чужой переходят? Твои предки тебя не проклянут, что своих бросил?

— Не, мои точно не проклянут. Они же видят, что я не по своей воле, а под давлением обстоятельств… Не проклянут, короче. Да и то, там род мой моим все равно останется, в том мире, в этом мире твой род тоже моим станет. Они еще и помогут нам с тобой частичку рода моего в этом мире вырастить. А братаются у нас, — я задумался, — крестиками… символами веры… знаками богов своих меняются, обнимаются, руки жмут крепко… Во! На брудершафт пьют еще! Празднуют едой всякой там, напитками… У вас по-другому?

— Кровь смешать надо, да братину с медом распить, — дед почесал бороду, — ну и клятва вечная на крови, то само собой.

— Братина — это что? Посуда такая? С медом обязательно, или что другое подойдет? — как пить мед я не представлял, он же густой. Наверно, медовуха имеется ввиду.

— Да можно и другое что, пиво там, вино…

— Водка пойдет? Та, которую вчера пили? — я пнул рюкзак в котором звякнула бутылка.

— Пойдет «вотка» твоя, она крепкая, крепкая связь будет между родами нашими, — на водку дед оживился, как бы не споить его.

— Ну давай тогда клясться да брататься, — я полез в рюкзак, за водкой, рюмками и ножом.

Дед встал, снял котомку свою, тоже полез в нее. Достал рыбу сушенную, мешок с водой. Такой мешок вроде кочевники бурдюком называли. Я достал котелок, раскрыл его, свистнул деда, пошли вместе собирать ветки для костра. Собрали, разожгли от зажигалки моей, деду зажигалка понравилась. Сказал ему, что скоро газ закончится, работать перестанет, он махнул рукой, мол, есть и хорошо, нет — и ладно. Набрали воды в котелок, поставили в костер, дождались, пока вода закипит. Я туда пару «дошираков» вытряхнул, со всеми специями и маслом. Закуска готова. Достал рюмки походные, налил водки в них до краю. Нож достал, на руке себе разрез сделал, прям на ладони. Деду тоже руку порезал. Взяли по рюмке, я толкнул речь:

— Я Сергей Игнатьев, называю тебя, Буревой, братом своим названным, старшим тебя признаю и буду в твоем роду тебе подмога и опора! Да прибудут свидетели этому Всевышний, Богородица, и Дажбог, и все боги моего и этого мира. Клянусь делать все на благо рода, защищать его, зла не таить и главу рода, Буревоя, во всем слушать. Если же я нарушу свою торжественную клятву, — сразу почему-то вспомнился текс присяги СССР, в школе, в кабинете ОБЖ висел на плакате, — то пусть меня постигнет суровая кара богов, всеобщая ненависть и презрение рода моего и предков моих… во всех мирах.

Я протянул порезанную руку Буревою. Он взял ответное слово:

— Лепо сказал, как Баюн какой… Я, Буревой, глава рода своего, называю тебя молодшим братом, и беру в род свой, — дед сказал по простому, — тому пусть будут боги, люди и предки наши свидетели… во всех мирах.

Он пожал мою руку, кровь смешалась, мы крепко обнялись. Я согнул руку, показал Буревою как пить на брудершафт, выпили. Целоваться не стали, мы же мужики, я надеюсь тут до таких «достижений» цивилизации еще не доросли. Буревой взял крышку от котелка, взял по хозяйски бутылку с водкой, налил до краев, капнул крови, я тоже капнул. Он отпил, скривился, дал мне. Я тоже отпил. Пили, пока не опустошили крышку. Я расстегнул куртку, достал свой крестик с цепочкой, Буревой из под рубахи вынул шнурок с отполированной руками деревяшкой в виде М. Я протянул ему цепочку, тот осмотрел ее:

— Сребро?

— Ага. Да в принципе не важно — тут главное не материал, главное что сам вкладываешь в него.

— Это правильно, — дед одобрительно закивал, — на ромейский знак твой похож…

— Ромейский? Ромалы или румыны?

— Не, то греки, на полдень живут, они похожие на себе носят. Тех что ты назвал, я не знаю.

Греки значит, на юге. Причем христиане, и ромеями называются. На Рим похоже, но те не греки. Византия, что ли?

— У греков город главный как называют?

— Царьградом обычно, сами они по другому.

Царьград, щиты на ворота, «сбирается вещий Олег» — будем считать что византийцы. Мне от этого ни холодно, ни жарко, историю Византии я тоже не знаю. Но турков там нет еще, отметил я про себя.

Меня развезло, деда тоже повело. Стояли, я смотрел на него, дед смотрел по сторонам да на небо. Дунул ветерок, лес вокруг тихонько зашумел, и успокоился. Облачко маленькое, которое прикрывало солнце, ушло, и солнечный свет ярко осветил все вокруг. Дед улыбнулся:

— Похоже, брат Сергей, приняли боги нашу клятву! Так посему и быть, — а я думая, чего он по сторонам зыркает. Знака ждал значит. Ну, тоже правильно, как иначе волю богов узнать?

Сели на лавку, начали уминать лапшу. Дед как-то расправился, развеселился, как будто камень с души снял. Трескал макароны, хвалил, запивал водой. Я тоже закусывал — нам еще обратно идти, а я после всех наших разговоров и выпитого устал, морально в основном. Сидели на остановке, ветерок легкий дул, ели, пили воду из бурдюка, ломали и наяривали сухую рыбу, которую с собой принес Буревой.

Я достал носовой платок, разорвал напополам, смочил водкой руку, перевязал, чтобы инфекцию не подхватить. Деду тоже самое сделал. Дед был не против. Спросил только, зачем. Я ответил, чтобы не заболеть, он успокоился. Сказал, что нечего продукт переводить. Я ответ сказал, что еще есть. Дед обрадовался. Я малость остудил его пыл, объяснил что много пить нельзя, подурнеем да ноги и ум откажет. Он согласился, сказал, что от меда старого такое бывает, если принять много. Объяснил свою радость — меда он уже пять лет не пил, как в эти места перебрались. Дед вообще стал словоохотливый после нашего братания. Видно, и впрямь тяжело ему было тут зимой одному, да тут я еще весь такой непонятный нарисовался. Я его спросил:

— Скажи, а отчего я с тобой разговариваю, да понимаю все. А вот с Кукшей не так, половина слов мне не ясна?

— Да то ты говоришь на языках разных, — дед поставил котелок с лапшой, — я с ватагой, когда молод был, купцов охранял. Там разные люди были, и у всех свой язык, у некоторых похож, у некоторых нет. Купцы опять же все разные — ромеи, персы, варги, свеи, хазары. Вот и нахватался всякого. В ватаге все так разговаривали, слова мешали. Иначе не понять ничего.

Я понимающе кивнул. Все правильно, привычный мне русский язык — это такая дикая смесь говоров, языков, заимствований, что понять где же он исконный, а где нам татары какие-нибудь своей филологии подкинули практически нереально. Буревой получается, торговлей занимался в молодости, потому и понимает меня. А задержки в речи у него из-за того, что вспоминает слова иностранные. Давно, видать, в ватаге он своей ходил. Кстати, да:

— Буревой, а лет тебе сколько?

— Два по тридевять без двух, — сказал дед после некоторой заминки. Я посчитал в уме.

— Это пятьдесят два получается?

— Да, пять десятков и два еще, старый я уже. Крижану, жену свою, уже дюжину лет и еще четыре как схоронил, — в сорок лет она умерла, получается.

— А в ватаге долго ходил?

— В ватагу вступил как два-девять весн без двух мне пошло. Нас много в роду у отца было, я средний. Мир посмотреть хотел. Да так четыре года и плавал.

— Плавал? Вы на кораблях ходили? — морячек дед, оказывается.

— На стругах ходили, в Варгском море да Понте, по Днепру да по Нови. Много где ходили, — дед покачал ногами, — пока к черемисам на Итиль не пошли.

— А там что? — названия мне ни о чем не говорили, кроме Днепра, ну и ладно, будет еще время разобраться, — буря или шторм?

— Не, какая буря на Итиле? — дед почесал бороду, — это ж река. Купцов не было, пошли по весне черемисов примучивать. Примучали, да добычу хорошую взяли. Только мне руку сломали, ватажники меня домой привезли, сами к ромеям пошли с купцами, а я остался. Думал, срастется рука, по следующей весне опять в ватагу примут. Да рука срослась криво, костолом ломал, так еще считай пол-лета (полгода значит) проходил однорукий. А там Крижану встретил, на землю сел. Первуша — отец Кукши — народился, потом браты его пошли, Вторуша и Всебуд. Не пошел обратно в ватагу я…