Какое надувательство! - Коу Джонатан. Страница 9

— В чем дело? — спрашивал дед. — Ты горючее экономишь, что ли?

Отец не реагировал.

— Здесь можно разгоняться до пятидесяти миль в час, знаешь ли, — продолжал дед. — Ограничение — пятьдесят миль.

— А чего туда в такую рань приезжать? Нам некуда спешить.

— Поимей в виду — эта колымага начнет дребезжать уже на сорока пяти. А нам хочется доехать живыми и невредимыми. Эй, осторожнее — кажется, тот велосипед идет на обгон.

— Смотри, Майкл, коровы! — сказала мама, чтобы как-то отвлечь меня.

— Где?

— В поле.

— Мальчик уже видел коров, — вмешался дед. — Оставь его в покое. Кто-нибудь слышит лязг?

Лязга никто не слышал.

— А я уверен, что лязгает. Похоже, фитинг или что-то разболталось. — Он повернулся к отцу: — А ты какую часть этой машины проектировал, Тед? Пепельницы?

— Рулевую колонку, — ответил отец.

— Смотри, Майкл, овцы!

Мы оставили машину у самой набережной. Клочья облаков, пятнавшие небо, навели меня на мысли о сахарной вате, а та неизбежно направила поток сознания к киоску возле пирса, где дед и бабка купили мне огромный розовый ком клейкой амброзии и леденец на палочке, который я приберег на потом. Обычно отец как-то высказывался о пагубных последствиях подобных милостей для меня — как стоматологических, так и психологических, — но в этот раз, поскольку был мой день рождения, посмотрел сквозь пальцы. Я сидел на низком парапете, выходившем на море, и поглощал сахарную вату, наслаждаясь восхитительным напряжением между ее немыслимой сладостью и слегка колючим строением, пока не уничтожил примерно три четверти комка и меня не затошнило. На набережной все было спокойно. Убаюканный собственным счастьем, я не обращал внимания на прохожих, но смутно припоминаю прогуливавшиеся рука об руку респектабельные парочки и несколько человек постарше, что двигались более целеустремленно, одетые как в церковь.

— Надеюсь, мы не совершили ошибку, — прошептала мама, — приехав сюда в воскресенье. Будет ужасно, если все закрыто.

Дед удостоил отца одним из своих наиболее красноречивых взглядов и подмигнул: комбинация злорадного сочувствия и развлечения от того, что ситуация более чем знакома.

— Похоже, она тебя опять втравила в историю?

— Ну что, именинник, — произнесла мама, вытирая мне губы платочком, — с чего ты хочешь начать?

Сначала мы отправились в аквариум. Наверное, то был очень хороший аквариум, но у меня от него остались самые бледные воспоминания; странно думать, что семейство мое так тщательно планировало все эти развлечения, однако к памяти, словно мухи к клейкой бумаге, прилипли лишь нечаянные фразы взрослых, их бездумные жесты и интонации. Точно помню одно: небо действительно уже затягивалось тучами, когда мы вышли из аквариума, и бодрый ветер с моря не давал маме насладиться пикником, который мы устроили на Прибрежных Лужайках, поставив шезлонги полукругом. Как сейчас вижу: вот она гоняется за улетающими бумажными пакетами и пытается раздать всем бутерброды, сражаясь со злонамеренно трепыхающейся вощеной бумагой. Еды после пикника осталось много, и мы в конце концов предложили остатки человеку, подошедшему к нашим шезлонгам попросить денег. (Как и все люди их поколения, родители мои обладали даром вступать в разговоры с совершенно незнакомыми людьми без видимых трудностей. Я предполагал, что однажды тоже дорасту до такой способности — вероятно, когда оставлю позади всю робость детства и отрочества, — но этого так и не произошло, и теперь я понимаю, что такая легкая общительность, которой, похоже, наслаждались мои родители, скорее имеет отношение к эпохе, нежели к особенностям зрелости или темперамента.)

— А хорошая у вас ветчина, — заметил человек, откусив от бутерброда в порядке эксперимента. — Я-то люблю, если горчицы побольше.

— Мы тоже, — ответил дед. — Но его сиятельство есть не захотели.

— Она его балует, — сказала бабушка, улыбнувшись в мою сторону. — Балует так, что стыдно смотреть.

Сделав вид, что не слышу, я пристально уставился на последний кусок маминого шоколадного тортика, который она протянула мне без единого слова, лишь подчеркнуто заговорщицки приложив палец к губам. Это был третий кусок. В свои тортики она никогда не добавляла обычный шоколад для тортиков — только настоящий молочный.

Я уже дошел до той стадии, когда обещанного купания ждать больше не мог, но мама сказала, что еда в желудке сначала должна утрястись. Надеясь развеять мое нетерпение, отец повел меня к морю. Отлив обнажил чуть не до самого горизонта серую равнину грязного песка, по которой на привязи выгуливали нескольких карапузов — начинающих исследователей с сачком в одной руке и упирающимся родителем в другой. Около получаса мы бесцельно побродили, а затем нам разрешили наконец пойти в бассейн. Народу там было не очень много. Несколько человек сидели или лежали в шезлонгах и на топчанах у воды; меньшинство, рискнувшее искупаться, делало это весьма живо, плещась и визжа. В воздухе мешалась разная музыка. Динамики, из которых сочились оркестровые миниатюры для водных процедур, состязались с транзисторными приемниками, игравшими все на свете — от Клиффа Ричарда до Кении Болла и его «Джазменов» [6] . Вода в бассейне мерцала и поблескивала неотразимо. Я не мог понять, почему публика предпочитает плющиться на спине и слушать радио, когда перед ними открываются такие просторы жидкого счастья. Мы с отцом вышли из кабинок для переодевания вместе. Мне казалось, что в тот день у бассейна он — бесспорно самый сильный и красивый мужчина; однако теперь моему мысленному взору наши тощие белые тела кажутся в равной мере детскими и тщедушными. Я обогнал его и остановился у края воды, затягивая крохотный, но такой бесценный миг ожидания. Потом — прыгнул; а потом — заорал.

Бассейн не подогревался. С чего мы вообще взяли, что он должен быть с подогревом? Меня насквозь пробило ледяной молнией, и я сразу же онемел от шока, но первой моей реакцией — не только на физическое ощущение, но и на муку более высокого порядка: предвкушаемого, но не сбывшегося наслаждения — было разреветься. Сколько я рыдал — не знаю. Отец, должно быть, вытащил меня из воды; мама, должно быть, опрометью кинулась к нам с галереи для зрителей, где они устроились с бабушкой и дедом. Меня обхватили ее руки, меня ощупывали чужие взгляды, но я был безутешен. Потом мне рассказывали, что казалось, будто я не успокоюсь никогда. Но меня все же как-то переодели в сухое и вывели наружу, в мир, к тому времени уже потемневший от собиравшегося ливня.