Какое надувательство! - Коу Джонатан. Страница 97

Я подсел к нему и уже готов был извиниться, когда дверь открылась. Внутрь просунулась голова констебля, обвела камеру взглядом и произнесла:

— Еще одна минута.

Что-то в его манере — подобие вежливости, сведенной к необходимому минимуму, — в сочетании с лязгом захлопнувшейся двери неожиданно заставило меня вспомнить о несправедливости положения, в котором оказался Финдлей.

— Как же они могут так с вами? — запинаясь, выпалил я. — То есть, это ведь безумие — запирать вас в камеру. Вы пожилой человек. На что они рассчитывают?

Финдлей пожал плечами:

— Со мной всю жизнь так обращаются, Майкл. Потом просто перестаешь задавать вопросы. К счастью, я остаюсь в здравии и при памяти, а потому переживу это испытание, можете быть уверены. Кстати, о выживании… — Здесь голос его снова упал до шепота. — Сорока принесла мне на хвосте, что члены одного видного семейства готовятся к трагической утрате. Мортимер Уиншоу чахнет на глазах.

— Прискорбно. Он единственный из всех отнесся ко мне по-человечески.

— Так вот, я предвижу свару, Майкл. Я предвижу переворот. Как и мне, вам хорошо известен характер чувств Мортимера к его сородичам. Если он оставит завещание, в нем могут оказаться неприятные сюрпризы; ну и разумеется, когда дело дойдет до похорон, там должна будет присутствовать Табита — а в таком случае она увидит их всех впервые за очень долгое время. Вам следует держать ухо востро. В вашей маленькой хронике может возникнуть очень интересная глава.

— Благодарю вас, — ответил я. — Спасибо вам за всю вашу помощь. — В воздухе вдруг повисло прощание, и я поймал себя на том, что пытаюсь произнести речь. — Я доставил вам много хлопот. Я… в общем, я надеюсь, что и для вас все это было не напрасно, вот и все. Понимаете, чего бы вы ни хотели…

— Профессионального удовлетворения, Майкл. Серьезному детективу от работы только это и нужно. Это дело не давало мне покоя больше тридцати лет, однако теперь мои инстинкты подсказывают, что оно скоро — очень скоро — будет распутано. Мне жаль, что силы закона помешали мне сыграть в нем активную роль. — Он на какое-то мгновение сжал мою руку — хрупко, но решительно. — Следующие два месяца, Майкл, вы — мои глаза и уши. Помните об этом. Теперь я рассчитываю только на вас.

Он отважно улыбнулся, и я постарался улыбнуться в ответ.

Рождество настало облачное, сухое и совершенно безликое. Пока я стоял у окна своей квартиры и рассматривал парк внизу, в голове невольно роились воспоминания о прошлых годах: сочельники моего детства, когда весь дом увешивали мамины новогодние украшения, а отец часами простаивал на четвереньках, пытаясь отыскать в гирлянде единственную перегоревшую лампочку, от которой не хотела зажигаться вся елка. В канун Рождества я весь день сидел у окна, дожидаясь появления деда с бабушкой — они неизменно приезжали из соседнего пригорода и оставались у нас до самого Нового года. (Я имею в виду маминых родителей, поскольку с папиными мы не общались; вообще-то, сколько себя помню, мы ни разу даже весточки от них не получали.) На несколько дней в доме, обычно таком спокойном и созерцательном, становилось живо и даже шумно. Вероятно, именно от этого воспоминания, а также от памяти о той сказочной белизне, что постоянно укутывала в те дни газон перед нашим домом, в серых безмолвных рождествах, с которыми в последние годы я оцепенело смирился, все равно ощущалось что-то нереальное.

Но сегодня все будет иначе. Нас с Фионой ужасала одна мысль о восьми часах рождественских телепередач, поэтому еще до полудня мы сидели во взятой напрокат машине и направлялись к Южному побережью. Машину я не водил уже лет двести. К счастью, движение по Южному Лондону было не очень напряженным, и, если не считать вплотную притершейся к нам красной «сьерры» и болезненного столкновения с бортиком на круговой развязке сразу за Сурбитоном, нам удалось выехать за город без серьезных происшествий. Фиона предложила повести сама, но я и слышать об этом не хотел. Может, и глупо с моей стороны, поскольку она выглядела (да и чувствовала себя) гораздо лучше, чем последние несколько недель. Если уж на то пошло, гораздо сильнее я расстроился из-за идиотской путаницы с ее анализами в больнице: она пришла в назначенное время, и ей сообщили, что прием отменили, кто-то должен был ей позвонить, а специалист, который ею занимается, сейчас на митинге протеста против решения администрации закрыть целых четыре операционных сразу после Рождества, поэтому не будет ли она любезна прийти через неделю, когда они со всем тут разберутся. Она рассказала мне об этом, и я не мог сдержать раздражения: без сомнения, мои вопли и топанье ногами потрясли ее больше нервной поездки в такси и потраченных впустую сорока пяти минут в душном гаме приемной. Наверное, я разучился бороться с кризисами. Одним словом, Фиона пришла в себя — мы оба пришли в себя, — и вот едем, восторженно таращась на облетевшие шпалеры, перестроенные фермы, застенчивые перекаты мышастых полей, точно двое детишек из городского гетто, которых ни разу в жизни не выпускали на природу.

В Истбурн мы приехали около двенадцати. Наша машина оказалась на набережной единственной, и несколько минут мы сидели в тишине, прислушиваясь к плеску моря о серую гальку.

— Здесь так спокойно, — промолвила Фиона; потом мы вышли — глухой стук дверей, казалось, расколол окружавшую нас тишину и одновременно впитался в нее, а я подумал — не могу даже вообразить почему — об одиноких знаках препинания на чистом листе бумаги.

Пока мы шли к океану, шаги наши хрустели галькой; а кроме того, если прислушаться, различался шепот бриза, свистящий и прерывистый. Фиона раскатала коврик, и мы уселись у самой кромки воды, прижавшись друг к дружке. Холодина стояла кошмарная.

Через некоторое время Фиона произнесла:

— Где мы будем есть?

Я ответил:

— Здесь должен быть отель или хоть паб какой-нибудь.

Она сказала:

— Сегодня Рождество. Все может оказаться забронировано заранее.

Несколько минут спустя наше почти-безмолвие нарушил стрекот и жужжание приближавшегося велосипеда. Мы оглянулись: пожилой и весьма дородный господин пристраивал велосипед у стены. Затем господин спустился по ступеням и захрустел по гальке к воде — с рюкзаком на плече и крайне решительной физиономией. Остановившись ярдах в десяти от нас, он бросил на камни рюкзак и начал раздеваться. Мы старались не смотреть на его постепенно обнажавшееся гигантское, розовое, потрясающее туловище. На нем были плавки, а не обычные трусы, и, к нашему облегчению, их на себе он оставил, потом сложил одежду аккуратной стопкой, вытащил из рюкзака полотенце и встряхнул. Двинувшись к воде, он приостановился, только чтобы сказать нам: