Жаворонок Теклы (СИ) - Семенова Людмила. Страница 80

Из страха, что одиночество разрушит его рассудок, Айвар стал больше общаться с сельскими жителями, которые прониклись к нему теплотой и благодарили за помощь какими-нибудь мелкими услугами. В разговорах он не был особо активен, да и усталость от работы не всегда позволяла, но все же наблюдал за междоусобицами соседей, прислушивался к их житейским незамысловатым проблемам без налета психологизма.

Но чаще он все-таки проводил время один, сидя у порога дома и затягиваясь очередной сигаретой. Временами Айвар заново обдумывал все, чем обернулись их планы и мечты о переустройстве местного общества, о благих переменах. Он думал о жене, о своем призвании, которое воспринимал не как помощь организму в естественных потребностях, а как наставление человеку не сдаваться и любить жизнь в ее прекрасных проявлениях. И о бедных невежественных людях, которым внушили, что их нищета и болезни являются божьей проверкой на благочестие, и о тех, кто под красивой вывеской идеологии и религии удерживает страну в эшелоне «беднейших», чтобы получать гуманитарную поддержку, быстро расходящуюся по «нужным» рукам. Им почему-то не хочется заедать молитвами червивое молоко и лечиться заклинаниями, у них есть хорошая пища и места в современных клиниках на Западе. Думал он и о тех родителях и наставниках, которые часто по-живому ломают молодое сознание на этапе становления человеческого достоинства, убеждая: терпи, так надо, так везде, так угодно богу...

Но впрочем, разве только здесь так? Ведь и в России он встречал нечто похожее. Вдруг Айвар вспомнил о том, с каким изумлением посмотрел на него Андрей Петрович Ли, когда он рассказывал о своей мечте заботиться о безнадежно больных. Ему до сих пор оставалось непонятным, почему эти люди так решительно не хотели, чтобы он жил среди них. Но по мере того, как протекали дни, Айвара все меньше занимало прошлое — увы, в настоящем его дела были нерадостны. Головная боль, которая первые месяцы была просто неприятной и надоедливой, переросла в настоящее мучение. Большую часть дня мозг был заполнен душной тяжестью, иногда простреливало в виски, а на рассвете и закате начиналось жуткое сверление. Теперь уже он просыпался именно от боли, и так в его жизни появились опиумные анальгетики, которые кое-как ее гасили, но угрожали новой бедой.

Началось с того, что врач в родном госпитале выписал Айвару назначение на таблетки морфина, строго наказав принимать их в минимальных дозах и только в крайнем случае. Они были хоть и опасными, но доступными и дешевыми в Африке, где все активнее разводили снотворный мак. И во многих регионах, в том числе в Афаре, другие обезболивающие было сложно достать.

Айвар не хуже своих товарищей понимал, что такое морфин, но боль, тошнота, пару раз приводящая к мучительной рвоте, и разбитое состояние души привели к тому, что он все же попробовал. Анальгетик не только притупил боль, но и помог собираться с мыслями, отвлек от переживаний и даже немного обострил реакцию и память. Когда же Айвар спохватился, было поздно: обходиться без таблеток он уже не мог. В первый раз он принял начинающуюся ломку за обычное дурное настроение и расстройство сна, но потом, когда подушка по утрам была мокрой от пота, а мышцы сводило болезненной судорогой, понял, что теперь все только начинается. И снова всплыл в памяти подкинутый ему гашиш, будто черная метка об отсроченном, но неизбежном крахе.

Вскоре предсказуемо стали появляться другие симптомы — головокружение, сухость во рту и горле, запоры, а хуже всего было то, что усугубилась тошнота, которая на первых порах немного отступала. Поэтому к вечеру Айвар стал принимать таблетки заранее, пока боль не успевала разгореться и можно было забыться нездоровым, но хоть немного разгружающим сном. Курил он с тех пор только в рабочее время или в Семере, боясь уснуть при непогашенной сигарете.

В этот момент, когда он чувствовал себя виноватым и перед женой, и перед Соломоном и Агарь, и перед своими родителями, которым, слава богу, не довелось узнать о таком позоре, его спасла только работа. В течение дня, полного больничных тягот, Айвар почти забывал о своих бедах, а физические нагрузки немного насыщали кислородом его сдавленный мозг и выводили из крови опиумную отраву.

А прежде всего он как мог противился разрушению личности, которым грозили любые наркотики, считал себя обязанным сохранять порядок в жилище и содержать в чистом и достойном виде собственное тело, как бы ни было плохо внутри. Он и прежде никогда не позволял себе полениться и не помыть хоть кофейную чашку, хоть ведро, которым иногда приходилось пользоваться, любил есть из нарядной посуды и спать в хорошем нижнем белье, знал, что все это можно достать за вполне умеренную цену. Главный вопрос был в бережности. Теперь он чувствовал, что нарушение прежних порядков окончательно затянет его в пропасть.

А умирать Айвар пока еще не хотел. Какая-то неведомая сила, будто острый и горячий заряд адреналина, разбавляла в крови ядовитый осадок и гнала ее по перегруженным сосудам. И каждое утро он через силу причесывался, брился, ополаскивал лицо холодной водой, надевал свежую рубашку и ехал в больницу. А по дороге уже начинал ощущать, что жизнь понемногу возвращается.

Ему даже нравилось видеть, как придорожные унылые пейзажи освещаются ранним солнцем и на обочинах появляются такие же угрюмые на вид, как он, чернокожие люди с караванами скота и различной поклажей на голове. Другие машины здесь попадались редко, и он со своей родной «Нивой» всегда привлекал внимание путников. Не раз ему доводилось по дороге подвозить уставших или больных прохожих.

На работе Айвар справлялся с болью гораздо лучше, чем в своем убогом домашнем досуге. Его отвлекали разговоры с молодежью — практикантами из Семеры, которые с удовольствием слушали рассказы о разных больницах в Эфиопии и в России, о дружбе медицинского братства между двумя странами, о принципах контакта с пациентом на Западе, об обратной стороне благотворительности и гуманитарной помощи и еще много о чем.

От болей и тяжелых мыслей Айвар заметно изменился: он стал более суровым и резким в работе, часто вставлял циничные и язвительные замечания, которые, впрочем, никогда не переходили в оскорбления. Случались у него и всплески грубости, но подчиненные, как и пациенты, чувствовали за этим скрытое страдание и между собой говорили: «Ничего, он добрый, хоть и кричит».

И так он приучил младших медиков бережно относиться к порядку в больнице, следить за тем, перестелено ли белье, получили ли больные еду и моются ли вовремя котлы, в которых она варится. За попытки воровства он наказывал персонал строго, но такое случалось все реже, и работники хозяйственного блока благодаря сплоченному контролю Айвара и учеников стали работать прилежнее, хоть и досадовали. «Ведь можете же, когда на вас нажмешь!» — со сдержанным удовольствием замечал старший медбрат, которого здесь уже многие называли «дядей Айваром», и это ему казалось трогательным, забавным, и грустным. Иногда, особенно по вечерам, когда суматоха немного утихала, работники напевали в такт делам любимые негритянские мотивы, и Айвар изредка к ним присоединялся.

Хорошо к нему относились и пациенты, а главное — их близкие, которые зачастую надолго лишались главных кормильцев, так как с мужчинами несчастные случаи происходили чаще. Жены часто сами ухаживали за больными мужьями и прибирались в палатах, и по настоянию Айвара их вместе с детьми немного подкармливали. Детям здесь даже нравилось — им всегда разрешали порисовать углем на заборчике, и Айвар жалел, что пока нет возможности оборудовать для них место отдыха, как уже делалось в европейских больницах.

Однажды произошел и совсем необычный для Айвара случай. В больницу привели совсем молодую женщину с ушибами, перебитой рукой и подозрением на внутреннее кровотечение, и с ней пришла мать, хотя обе были настолько изможденными, как все бедные африканские селянки, что их сложно было бы различить. Был с ними и молодой невысокий, но крепкий мужик, как сразу сообразил Айвар — муж пострадавшей. Он придерживал жену под руку, приветливо улыбался персоналу и всем видом выражал беспокойство, однако Айвару сразу что-то в нем очень не понравилось. Когда тот, собираясь уходить, прикоснулся к плечу жены, Айвар заметил, как ее губы дрогнули от гадливости и страха, и понял, что именно муж и довел ее до такого состояния.