Лотта Ленья. В окружении гениев - Найс Ева. Страница 17

Лотта надеется, что он прав. Брехт и у нее позаимствовал несколько идей, особенно когда речь зашла о девушках легкого поведения.

Все самое важное из общего обсуждения в единое целое собирает секретарша Брехта Элизабет Гауптман, печатая быстрыми пальцами на машинке. Лотта могла наблюдать, какую огромную часть его работы выполняет она, оставаясь полностью в тени. И потом передает Брехту результаты, чтобы он захапал себе все лавры. Несмотря на преданность его идеям, Элизабет — лишь одна из многих женщин, с которыми он спит. Она никогда не жалуется, но все же не может полностью скрыть страдания, которые причиняют его увлечения другими женщинами. А его жена настолько хитра, что даже не появляется на таких встречах.

Лотта спрашивает себя: может, и ее любовники помогают преодолеть такие же страдания, потому что в толпе у каждого меньше веса? Конечно, Лотта не из тех, кто может обвинять Брехта в любовных аферах. Но если он предпочитает стать для своих женщин единственным смыслом жизни и они страдают от каждой измены, то Лотта просто заполняет лакуны, которые возникают, когда муж питает бóльшую страсть к чему-то другому. Но вот зачем Брехту каждый раз становиться отцом? Говорят, Марианна не может ему простить, что Хелена Вайгль забеременела почти одновременно с ней. Особенно после стольких сложностей с сыном от предыдущего брака, с матерью которого он все еще спал, когда уже был с Марианной. Вот такой он у нас, Биди. Курт — единственный, кто не называет его по прозвищу. Он остается на «вы».

— Как я могу работать с человеком, у которого такое нелепое прозвище?

— Так, опять началось, — бормочет Лотта, когда до них доносится громкий шум с улицы. В последнее время жестокие столкновения происходят часто, даже не поймешь из-за чего.

Каспар Неер с любопытсвом выглядывает из окна.

— Вопрос только в том, это красные сегодня скандалят, или мы имеем дело с коричневой сволочью — если коричневые, то давайте им на головы выплеснем наше пиво. Их новый гауляйтер вызывает тихий ужас.

Под громкий смех остальных он неловко хромает. Каспар редко выказывает кому-то уважение, и даже Брехту — привилегия старого друга детства. Когда поэт слишком уж расходится, он закатывает свои голубые глаза и тяжело вздыхает.

— Я это слышал еще пятнадцать лет назад.

— Вызывает ужас? Да, Кас, и не только из-за косолапой ноги, — мрачно соглашается Брехт. — Вы когда-нибудь слышали, как говорит этот Геббельс? Тогда вы знаете, чего мы должны избегать любой ценой. Я не потерплю вокруг себя лживой помпезности! Господин Вайль, вы слышите? Это касается и музыки.

Курт снисходительно улыбается.

— Думаю, до сих пор я с этим очень хорошо справлялся.

Эти два человека представляют собой необычный дуэт. Курт носит чистый воротничок, его руки пахнут мылом, а руки Брехта покрыты никотиновыми пятнами и воротнички мятые. Курт настолько сдержан, что некоторые считают его высокомерным. Брехт порой сдерживает себя, но только для того, чтобы, чувствуя превосходство, подкараулить добычу.

— Главное — чтобы это не стало большой оперой! — весело произносит Лотта.

На ее шутливый намек о требовании Брехта Вайль, покачивая головой, серьезно отвечает:

— Наша вещь не будет похожа на обычную оперу. Песни ведь будут исполнять простые люди. Рамки традиционной оперы не выдерживают сближения c современной жизнью. Поэтому нам надо ее взорвать, чтобы построить новый музыкальный театр, — добавляет Курт. — Мы планируем создать не что иное, как архетип новой оперы.

— Совершенно верно, господин Вайль, хотя боюсь, что сама опера обречена, — гробовым голосом заявляет Брехт. — Давайте назовем наши Содом и Гоморру просто зонгшпиль.

Они решили, что зонги должны исполняться частично на английском и частично на немецком языке.

Кас показывает на мольберт с рисунками, сделанными углем.

— А это моя версия города.

Брехт внимательно изучает наброски.

— Очень хорошо. Посмотрите на этих существ. По ним видно, что ими движут только деньги и жадность, и они в конце концов уничтожат сами себя.

Когда почти все ушли, Курт говорит Брехту, что хотел бы показать свою версию «Алабамской песни» и что Лотта могла бы спеть.

Лотта с напряжением ждет, что ответит Брехт. Она боится не его, а его реакции на свое пение.

— Конечно! Давайте! — вырывается у него наконец. — Спой для меня, дорогая фрау Вайль. Я и сам хотел тебя об этом просить. Все думал: «А умеет ли она петь?»

На минуту Лотта испугалась, что Курт будет ее фанатично расхваливать и этим только усилит плохо скрываемый скепсис Брехта. Но на мужа всегда можно положиться.

— Решайте сами, умеет или нет, — говорит он спокойно и ударяет по клавишам.

Она вздыхает и шепчет в его ритме:

— Oh, show us the way to the next Whiskey bar...

— Стоп! — кричит Брехт еще до того, как Лотта успела перейти к первой строке рефрена.

Она выдерживает взгляд его непонятных глубоко посаженных глаз-пуговок. Он опять выглядит как русский пролетарий.

— Я хочу больше эмоций, но без фальшивой сентиментальности. Нам надо над этим немного поработать, — объясняет он. — Смотри сюда! — Он наклоняется чуть вперед и прикладывает руку ко лбу, как бы вглядываясь в публику. — Смотри на них, чтобы они понимали, что ты обращаешься к ним. Они не должны глупо рассиживать, как загипнотизированные кролики. Втягивай их в действие, чтобы они помогли тебе раскрыть смысл. Только не смотри им прямо в глаза.

Рукой он подает сигнал Вайлю продолжать, но вскоре снова останавливает:

— Хорошо. В этом месте, когда ты обращаешься к луне, вокруг тебя ничего нет, кроме нее. Протяни руки к своей good old Mama.

Лотта вытягивает руки с согнутыми ладонями вверх, как будто хочет поднять шар в небо.

— Не надо по-египетски, — говорит Брехт. — Жест все-таки остается простым.

Он мягко выравнивает ее руки в удобное положение.

— Попробуй так, Ленья.

Лотта, довольная, замечает, что Брехт на этот раз назвал ее сценическим именем. Еще полночи они шлифуют номер Лотты. Конечно, она получает эту роль. Да! С раскрасневшимися щеками и сияющими от триумфа глазами смотрит она на своего мужа.

— Нет повода улыбаться как начищенный пятак, — предупреждает Брехт. — Не забудь, ты умираешь от жажды, а до виски еще далеко.

СЦЕНА 11 Всё есть борьба — Берлин,

весна 1927 года

Брехт с хмурым лицом затягивается сигарой в кафе «Шлихтер».

— Почему я хочу боксерский ринг, спрашивает у меня дирекция. Батюшки мои, а что мне там еще поставить? Диваны из парчи и стены с картинами? Если мы все оставим в привычном виде, зрители будут воспринимать действие в пассивной полудреме. А им надо осознавать, чтó происходит в каждый момент, — поэтому мы сделаем картинку необычной, чужой, чтобы они видели задник сцены и не забывали, где они.

Каспар рассеяно смотрит на свои ухоженные руки. В целом он согласен со своим другом. Его не зря называют «серым Неером». Он предпочитает оттенки серого. Грязь, кровь и мешковина нра-вятся ему, а вот бархат и яркие цвета кажутся отвратительными. Просто он, как и другие, слышит слова Брехта уже не в первый раз. Отвечая на насмешливую улыбку жены Эрики, Каспар закатывает глаза.

Объясняя свою позицию, Брехт кричит, будто окружен не сторонниками, а противниками. Да и на репетициях сегодня ничего не клеилось. Но все же надо признать, что у него есть еще одно достоинство — практически бесконечное терпение к актерам. Этому Лотта была удивлена. Ей это нравится, даже если за терпением стоит лишь снисходительность к щенку, хозяин которого знает, что желаемого нельзя добиться силой.

Актеры с сочувствием воспринимают плохое настроение Брехта. Многие знают, какой удар обрушился на него, то есть на его мужское самолюбие. Желая как-то особенно его продемонстрировать, он размахивает стаканом со смесью джина и рома одной рукой, а другой стряхивает на пол пепел сигары. Развод с Марианной причиняет ему боль. Одно дело быть кукловодом самому, а другое — когда тебя бросают ради молодого актера.