Мысли и сердце - Амосов Николай Михайлович. Страница 26

Письмо прочитано.

Покурим.

Странное впечатление и даже неприятное. Я ждал пыла, романтики, а тут программы, расчеты. Я так понимаю, что должен все равно отдать письмо, независимо — будет он живой или нет. Нужно ему было два написать: нежное — для смерти и такое — для жизни. Ясно — он отказывается от любви. И не любит сам. И может ли он вообще любить, как другие, — всей душой? Его мысли принадлежат науке. Это «гипертрофированные доминирующие модели». Да к тому же еще при декомпенсации многие физиологические функции ослабевают.

Неприятное письмо. Какое-то неблагородное. Саша — и вдруг такое. А почему нет? Помнишь, что он сказал тебе? «Не нужно идеалов». Саша очень умен, а душа у него может быть совсем средней. Не хочет с ней больше встречаться. Приносит в жертву своим фантазиям. А может быть, надоело обманывать? Возможно, он дал себе обет: если перенесет операцию — больше не врать. В подсознании у каждого есть темные кладовые. Не будем делать выводы, друг. Данных слишком мало, чтобы судить.

Интересно бы почитать в тетрадке главы о любви и счастье. Нет, потом. Погорел на таком интересе. Пойду посмотрю, как там.

Почему она не пришла проститься перед операцией? Наверное, не разрешил. А как бы сделал я?

Спускаюсь по лестнице и жду сюрпризов. Вот зайду в операционную, и все отлично: Саша проснулся, сердце работает хорошо, кровотечение прекратилось. Вздох облегчения — и довольство разливается по всему телу. Победа!

Нет. Не такой уж ты счастливый. Чудеса бывают редко. А может, совсем иное: кровяное давление семьдесят, и в банку из дренажа часто-часто капает кровь. «Чего же вы не вызвали?» — «Да мы думали...» Идиоты! Наверное, так и есть. Сердце не зря болит. Я знаю — предчувствий нет. Все эти телепатические штучки еще не проверены научно. Но все же. Беги скорее.

Открываю дверь со страхом. Все вижу сразу.

Нет, ничего не случилось. Слишком все мирно здесь. Даже скучно. Саша дышит сам, хотя изо рта еще торчит трубка. Глаза полузакрыты. Губы, кажется, не такие синие. Впрочем, свет искусственный, искажает. Дима опять сидит рядом с Оксаной. Пусть. На экране беспокойно бегает зайчик, отмеривая сердечные сокращения. Женя на низенькой скамеечке сидит у дренажа и считает капли. Крови в банке много. Может быть, не сливали? Леня пишет в листке. Вид усталый. Больше никого нет.

— Расскажите.

Дима вскакивает, смущенный. Не заметил, как я вошел. Чудак, я ничего не знаю.

— После вашего ухода ничего не произошло.

— А подробнее?

— Пульс колеблется от ста десяти до ста тридцати. Кровяное давление девяносто. Женя, сколько ты насчитал капель?

— Сорок. Бывало и шестьдесят. За полтора часа после остановки сердца почти триста кубиков.

— Это, по-вашему, ничего?

Молчание. Может быть, в самом деле ничего? Времени еще прошло немного, кровотечение остановится. Тем более, сейчас уже сорок капель.

— Мочу выпускали?

— Да. Всего пятьдесят кубиков, очень темная. Вот еще будет напасть с почками. Впрочем, за полтора часа это не так мало.

— Кровоостанавливающие средства вводили?

— Конечно. Вот записи.

— Что мне записи, я и так верю.

Верю, да не всегда. Потому и тычут мне листок. Нет, в общем верю. Хорошие ребята, только писать не любят. Но на одной сознательности уехать не можем. Ее достаточно, чтобы просидеть у больного трое суток, но мало для истории болезни. Или не понимают важности? А в самом деле, разве можно сравнить — больной и бумага? Сравнить нельзя, но бумага тоже нужна. Элемент организации, а без нее — нет дела.

Брось эти бухгалтерские рассуждения. Что все-таки будем делать с кровотечением? Это сейчас главная проблема, хотя и сердце и почки еще в большой опасности.

— Кровь для переливания есть?

— Да, довольно.

— Будем ждать час, потом соберемся все и обсудим. Трубки из трахеи не вынимайте. Держите под наркотиками.

Уйду. Сидеть здесь мне не хочется. Говорить не о чем, воздействовать нечем. Пойти по клинике? Не хочу. С этим никак не расквитаюсь, и следующих видеть невмоготу... Страх берет от самой мысли об операциях. Наверное, я не подхожу для хирургии. Дурак, поздно об этом думать. С Раей поговорить? А та, другая? Попал. Попал. В общем-то мне сейчас на них обеих наплевать. Все сегодняшние ресурсы милосердия истрачены на Сашу.

Остается опять плестись в кабинет.

Чем теперь заняться?

Выпьем сначала этот компот. От табака такая горечь во рту. Вечно после операции накуриваюсь до одурения.

Дрянной напиток, не домашний. Пустяки. С булкой идет.

Письмо. Любовь. Хорошо, когда от этого дела отойдешь подальше. Много спокойнее. Может, мне еще и рановато? Нет, не хочу. Хватит с меня волнений. Как вспомнишь...

Почитаем тетрадку? Боюсь. Она уже связалась в коре с тем — «Остановка сердца!». Фу! Страшно вспомнить. Все-таки запустилось. А мог бы я уже дома быть. С пустой головой и отчаянием. Те обе плакали бы. Нет, хорошо получилось. Он живой. Ты уже так уверен, что все будет хорошо? Нет, конечно, меня не обманывает спокойная картина в операционной. Еще всего можно ждать. Вот оно: кровотечение, повторная операция, остановка сердца. Массаж. «Зрачки широкие уже десять минут!» Или: кровотечение остановлено без операции, но очень много перелитой крови, от этого — почечная недостаточность. Смерть на третий день. Сознание до самого конца. Глаза: «Неужели ничем нельзя помочь?»

Ну, хватит, хватит. Преувеличивать тоже не нужно, Клапан хорош. Если бы порок был исправлен плохо — умер бы уже.

Но читать мне все-таки не хочется. Время идет очень медленно. Сходить туда? Неохота. Нужно иметь терпение и не бегать каждую минуту. Иначе не заметить перемен.

Кровотечение. Нарушение свертываемости или сосудик, лопнувший во время массажа? К сожалению, наши анализы не дают полной картины свертывающих систем крови. Это тоже очень сложная программа. Ладно. Нечего зря мудрить. Решили ждать час — значит, ждем.

Но прошло еще всего двадцать минут.

Поговорить с Ириной? Я чувствую себя виноватым перед ней. И потом нужно знать, что будет предпринимать мой пациент, если он останется жив. Правда, не думаю, чтобы ему понадобились мои советы в таких делах, но все же.

А письмо? Отдать при всех условиях, как он сказал? Пожалуй, я имею право распоряжаться этим сам. Да, уже имею право. Видимо, я должен поговорить с ней. Или отложить на потом? Не буду предрешать. Пока расскажу о Саше.

Вышел в коридор. Постучал в дверь. Сказал негромко:

— Зайдите.

Не спит же она? Думаю, нет.

Через минуту слышу скрип двери в лаборатории. Вот она появилась в кабинете. Постараюсь быть любезным и загладить свою грубость. Разве она виновата, что полюбила женатого?

— Садитесь, пожалуйста. Напряженно села, молчит и только смотрит страшными глазами, как Мадонна.

— Успокойтесь, положение улучшилось.

Хотел сказать «хорошее», но осекся. Суеверие. Да и в самом деле так. На секунду она как-то обмякла и даже закрыла свои глаза. Потом снова выпрямилась.

Зажег настольную лампу и потушил верхний свет. Пусть ее лицо будет в тени. Не нужно, чтобы разглядывали наши, если зайдут. Могут спросить потом — кто такая? Так, одна знакомая. Неужели она ни разу не была в клинике? Значит, он ее не любит. Да, это видно и по письму.

Но о письме я помолчу. Саша мне все очень хорошо объяснял про любовь, может статься, что она вернется к нему вместе со здоровьем. Или для него лучше, чтобы не возвращалась? Наверное, лучше. Так отдать? Нет, подожду. Рая — она не очень. Но есть Сережа, обратный ход невозможен. По крайней мере, без самых крайних обстоятельств. Таково мое мнение, но другие думают не так. Поддаются ли расчету подобные ситуации? Саша бы ответил — «да».

Поговорю с ней.

— Пока я могу сообщить вам мало. Он просыпается. Вполне сознательно на меня смотрел.

Думаю, она много бы отдала, чтобы на нее посмотрел. Наверное, умел смотреть.

Я коротко рассказал об операции и о том, что было потом. Она сидела молча, подтянутая, как каменная. Только глаза.