Необоснованные претензии - Коултер Кэтрин. Страница 10

— Да, тоже. Уже три года.

— Я в Париже один и пробуду здесь еще недели две или чуть больше. Я разведен. Детей у меня нет. Я не насилую женщин, не издеваюсь над животными и не рыгаю после хорошего обеда. Я совершенно безобиден. Не проведете ли завтра день со мной? Мне хотелось бы промчаться по Лувру. Если ходить там медленно, то это заняло бы по крайней мере три дня.

Элизабет медленно повернула голову. Его лицо большей частью оставалось в тени. Он красив, решила она бесстрастно. Лет тридцать пять, не больше. Густые светло-каштановые волосы, хорошо и модно подстриженные, умные карие глаза. По многолетней привычке она уже успела рассмотреть его руки — крупные руки с пальцами длинными и красивой формы, ногти коротко подстрижены и отполированы. Как и ее собственные. “Почему бы и нет? — подумала она. — Побыть с кем-то, поговорить о мелочах, о какой-нибудь чепухе, о чем угодно, только не о прошлом”.

— Хорошо. — произнесла она наконец. В этот момент он повернул голову и открыто ей улыбнулся.

— Благодарю вас. Я был уверен, что услышу “нет”. Я уже начал сомневаться в своем умении обращаться с женщинами.

Она опять немного съежилась от этих слов, но улыбка была теплой и без намека на самоуверенность или самодовольство.

— Или, — подумал я, — может быть, у меня между зубами застряло немного суфле из шпината.

— Нет, ваши зубы в порядке, — сказала Элизабет. — А где можно взять в аренду роликовые коньки, чтобы промчаться по Лувру?

Элизабет проснулась с улыбкой и без чувства тяжести на сердце, которое в последние несколько месяцев стало неотъемлемой частью ее существования.

Она что-то мурлыкала себе под нос, пока умасливала кран выделить хоть немного ржавой горячей воды, затем занялась своим туалетом. Черные шерстяные свободные брюки от Лагерфельда и свитер под горло такого же цвета — пожалуй, то что надо. Элизабет уложила свои волосы в тяжелый узел и надела черную шляпу, потом длинное ярко-красное кашемировое пальто от Лагерфельда и черные перчатки. Она чувствовала себя бодрой, молодой и беззаботной. Странное, давно забытое чувство.

Роуи Чалмерс остановился в отеле “Бристоль”, и именно туда повел ее завтракать. В шерстяных свободных брюках и сером кашемировом пальто спортивного покроя он выглядел подтянутым и очень по-американски. А он, оказывается, высокий, гораздо выше, чем ей представлялось. Казалось, он почувствовал ее вновь возникшую настороженность и не старался направлять разговор в определенное русло, а рассуждал в основном о том, какой ненастный и пасмурный день.

Они наняли такси до Лувра, и Элизабет почувствовала, как ее неуверенность и робость в присутствии этого человека, знавшего Тимоти, слабеют и исчезают. Они разрабатывали план действий — Элизабет хотела увидеть “Джоконду”, а он “Крылатую победу” и, конечно, импрессионистов.

— Здесь так мало женщин, — сказала Элизабет с отсутствующим видом в то время, как они бродили по обширным залам.

— Берта Морисо и Мэри Кэссет [Морисо Берта — французская художница (1841 — 1895);

Кэссет Мэри — американская художница (1845 — 1926).], — ответил он, когда они добрались до импрессионистов. — По правде говоря, я пытаюсь купить картину Кэссет, но сомневаюсь, что мне это удастся, конечно, если не решусь ее украсть.

Она не моргая смотрела на него, уверенная, что он шутит, но Чалмерс выглядел совершенно серьезным.

— Если бы вы ее украли, тогда люди вроде меня не увидели бы ее.

— Такие люди, как вы, Элизабет, тоже могли бы украсть ее.

"Деньги Тимоти, — подумала она. — Их так много”. Она просто покачала головой.

— Мне хотелось бы посетить могилу Наполеона, — сказала Элизабет. И они отправились туда, а потом казалось вполне естественным вместе пообедать, и Роуи, как бы почувствовав ее отвращение к местам, где ее могли узнать, предложил пойти в маленький ресторанчик на Монмартре.

Элизабет любила устрицы и съела целую дюжину.

— Я выросла на Среднем Западе, — сказала она, облизывая пальцы. — Есть устрицы там почему-то считалось греховным. Меня приучил к ним Клод, когда я приехала сюда в первый раз, чтобы брать у него уроки. Теперь при виде устрицы жадность затуманивает мои глаза.

Роуи поднял взгляд от своей телятины.

— Я вырос в Бостоне, — сказал он, — и каждый раз при виде горшка техасского чили [7] жадность и слезы затуманивают мне глаза.

— Вы все еще живете в Бостоне?

— Примерно половину времени провожу там. Мои родители живут в Бостоне и делают отчаянные усилия, чтобы отвадить застройщиков от Бэк-Бей [8]. Остальное время занимаюсь делами в Нью-Йорке, там у меня квартира.

— Понимаю, — отозвалась Элизабет и оживленно заговорила о Тюильри [9].

Они договорились о том, как проведут следующий день, и он довез ее до дверей отеля. Его поцелуй был прохладным, скорее дружеским, чем любовным, и ее не мучили угрызения совести.

На следующий вечер они обедали на прогулочном пароходике, неспешно следующем по Сене.

Ночь была ясной, температура выше сорока [10], звезды ярко сверкали.

В начале февраля туристов было еще немного, но среди них она угадала нескольких, явно проводивших здесь свой медовый месяц. Пока они стояли у поручней, Роуи сжал ее руку в перчатке.

— Я, конечно, слышал о вашем отце. И сожалею, что мне не довелось послушать его игру.

— Он принадлежал к старой школе, — ответила Элизабет, изо всех сил стараясь сделать так, чтобы голос звучал ровно. — Невероятно талантливый, он был ужасно смущен и разочарован, что родился не мальчик. Ждали мальчика, но к тому времени, когда мне исполнилось три года, он уже привык, и вопрос о моей профессии был решен.

— Когда он умер?

— Семь лет назад моя мать и он погибли в автокатастрофе — на них налетел пьяный шофер.

— У вас нет ни братьев, ни сестер?

Элизабет покачала головой, и слабая улыбка тронула губы.

Они заговорили о годах, проведенных ею в Жульярде, о том времени, когда она брала уроки у Клода, но Роуи замолчал, когда речь зашла о ее браке с Тимоти.

Из его рассказов она поняла, что он тоже единственный ребенок и происходит из бостонской семьи, где деньги передавались из поколения в поколение — это были “старые” деньги.

— Собственно говоря, я занимаюсь банковским делом, делом семьи, и, по словам моей матери, это уберегает меня от неприятностей. Моя мать — горгона [11], от одного ее взгляда устрицы бы выскочили из своих раковин и помчались наутек.

В кафе недалеко от отеля Элизабет они распили бутылку Алокс-Кортона.

— Вы очень славный, — сказала она, когда наступила благоприятная пауза. Он поднял бровь.

— Я бы предпочел, чтобы в вашем тоне не было столько удивления, — и провозгласил тост за ее здоровье.

— И такой нетребовательный, — добавила она. Он рассмеялся в ответ на эту реплику.

— О, я с радостью затащил бы вас в постель, Элизабет, но в жизни есть вещи поважнее.

Она склонила голову и ничего не ответила, несколько шокированная тем, что он так, мимоходом, заговорил о сексе. Но ведь в конце концов ей двадцать восемь. Она побывала замужем.., у нее был и другой опыт. Она содрогнулась и заставила свою память умолкнуть.

— Такие, как доверие, — продолжал он, и голос его звучал серьезно. — Общие интересы, дружба.

— Странные слова в устах мужчины.

— Вовсе нет. По крайней мере я так не считаю. Чем вы займетесь, Элизабет, когда вернетесь домой?

— Я не вполне уверена. Мой.., адвокат не советует пока возвращаться к концертной деятельности.

Она замолчала, и глаза ее на мгновение потеряли живость и блеск, будто остекленели.

— Возможно, он прав. Но публика так непостоянна. Может быть, через год или чуть позже все будет иначе. И вы кое-чем обязаны этой непостоянной публике. Ваш талант не должен принадлежать вам одной, вы должны его разделить, а не скрывать.