Виолетта - Альенде Исабель. Страница 52

И вот, когда мой сын уже был в безопасной Норвегии, ко мне явился самый неожиданный посетитель: Харальд Фиске, орнитолог, с которым я познакомилась на ферме в Санта-Кларе. Он рассказал новости и передал короткое письмо, написанное моим сыном за несколько минут до того, как сотрудник посольства отвез его в аэропорт. Тон послания был холоден, ничего личного, ни единого лишнего слова, Хуан Мартин лишь сообщал, что скоро предоставит мне необходимую информацию о продукте. Иначе говоря, записка была зашифрована.

— Он пока не хочет, чтобы отец что-либо о нем знал, — сказал мне Харальд.

Я относительно спокойно и бесконечно терпеливо перенесла почти четыре года терзаний, не имея никаких сведений о судьбе единственного оставшегося у меня ребенка, и когда осознала, что этот норвежец видел его всего несколько дней назад, у меня подогнулись колени, я упала в кресло и зарыдала. Чувство облегчения было сродни выбросу адреналина от пережитого ужаса — та же пустота внутри, а потом волна пламени, растекающегося по венам. На мои яростные рыдания прибежала Этельвина, вскоре вокруг меня собралась вся семья, и все плакали, а норвежец наблюдал за этой эмоциональной разрядкой в полной растерянности.

На дипломатический пост в Аргентине Харальд заступил год назад, жил он там один, потому что успел развестись, а дети учились в университете в Европе. Он прилетел из Буэнос-Айреса, чтобы рассказать мне о Хуане Мартине, о том, как вовремя тот сбежал, о его жизни в Буэнос-Айресе, пока не разразилась Грязная война и ему не пришлось скрываться, о работе журналистом, о тайном существовании под вымышленным именем, о друзьях и любви к Фане Гальперин.

— Он не хотел уезжать без нее, — добавил Харальд.

Тогда мы этого не знали, но за семь ле! геноцида более тридцати тысяч аргентинцев было убито или пропало без вести.

Пройдет еще год, прежде чем я смогу наконец встретиться с Хуаном Мартином. Он прибыл в Норвегию с разбитым сердцем, испуганный и подавленный, но на помощь ему пришел Норвежский совет по делам беженцев, организованный в конце Второй мировой войны. Представитель совета встретил его у трапа самолета и отвез в небольшую студию в центре Осло, где было все необходимое для комфортного проживания, в том числе теплая одежда его размера, — южное полушарие ом покинул летом, а в Норвегии стояла зима. Совет и, в частности. этот добрый человек стал и его спасением в первые месяцы. давали деньги на повседневные расходы, помогали пройти через бюрократические препоны, получить вид на жительство и удостоверение личности с указанием настоящего имени, научили передвигаться по городу и вести себя в незнакомом обществе, связали с другими латиноамериканскими беженцами, записали на занятия языком. Ему предложили даже помощь психолога, которую получали другие иммигранты, чтобы приспособиться к новым обстоятельствам и преодолеть прошлое, но Хуан Мартин объяснил, что он сбежал вовремя и не чувствует никакой психологической травмы. Ему нужна не терапия, а работа, он не может бездельничать, живя за чужой счет.

Я отправилась в Норвегию, чтобы его навестить, прихватив тебя и Этельвину; тебе, Камило, было шесть лет, и, скорее всего, ты этого не помнишь. За долгое время, пока мы не виделись, сын так изменился, что, если бы он не подошел к нам в аэропорту, мы бы его не узнали и прошли мимо. Я помнила его тощим, неуклюжим и патлатым, а передо мной стоял солидный мужчина в очках и с ранней лысиной. Ему было двадцать восемь, а выглядел он на все сорок. Я растерялась, увидев перед собой незнакомца, и целую минуту, показавшуюся вечностью, не могла пошевелиться, но он обхватил меня и крепко обнял, и я зарылась лицом в грубую шерсть его свитера, и тогда мы стали как прежде: мать и сын, лучшие друзья.

Хуан Мартин больше не жил в студии, он переехал в скромную квартиру на окраине и работал в Норвежском совете по делам беженцев переводчиком и гостеприимным хозяином. Настала его очередь помогать беженцам, особенно из Латинской Америки, как некогда помогали ему, — с ними у него был общий язык и общая история.

Сын взял недельный отпуск и повез нас показывать страну, куда в последующие годы мне не раз предстояло вернуться. В поездке я то и дело отмечала, как переменилась жизнь моего сына: теперь он говорил по-норвежски с ужасным акцентом, адаптировался, завел друзей и познакомил меня с Уллой, девушкой, которой предстояло стать моей невесткой и матерью двух моих внуков. Судя по описанию Фани Гальперин, вторая любовь Хуана Мартина была полной противоположностью первой. У загорелой от летнего солнца и зимнего снега, спортивной, сильной и жизнерадостной Уллы не было, в отличие от Фани, ни малейшей склонности к политическим или экзистенциальным кризисам.

Долгая разлука стирает очертания и окраску воспоминаний. У меня сохранились письма и фотографии норвежской семьи Хуана Мартина; мы болтаем по телефону, он приезжал ко мне в последние годы, когда у меня уже не было сил для долгой поездки, но, думая о моем сыне, я не могу с точностью вспомнить его лицо или голос. Годы, прожитые на севере, отдалили его от родины, и сейчас он кажется мне таким же иностранцем, как Улла и их дети. Ему куда лучше живется в своей мирной приемной стране, чем в безумии нашей. Говорят, в Норвегии самые счастливые люди на свете. Я привыкла любить Хуана Мартина и его семью издалека, не питая никаких надежд. Теоретически я скучаю по большой семье, такой, какая была у моих дедов или родителей, по воскресным обедам, на которые все собирались в Большом доме с камелиями, по ощущению безопасности в тесном, сплоченном мирке, но поскольку у меня самой ничего подобного не было, на самом деле мне это не так уж необходимо.

Тем временем у Хосе Антонио обнаружились признаки деменции. Он перенес несколько легких инсультов, у него было слабое сердце и высокое давление, к тому же начала развиваться глухота — словом, тысяча хворей, которые вдруг обострились и в конечном итоге оторвали его от реальности. Симптомы начались задолго до официального диагноза; сначала он забывал дорогу домой, не мог вспомнить, что ел на обед, мог заблудиться в квартире и не помнил, кто он такой.

— Ты Хосе Антонио, мой муж, — повторяла ему мисс Тейлор, показывала альбомы с фотографиями и рассказывала о его жизни, стараясь сделать эти истории как можно живее и красочнее, чтобы вспоминалось приятное, но все без толку, он ничего не запоминал.

Он начал бояться Криспина, ему казалось, что тот может его сожрать; у собаки действительно был грозный вид, притом что она была кроткой, как кролик, и прожила с нами много лет. Самым мучительным в состоянии Хосе Антонио был страх. Его пугал не только Криспин, он боялся остаться один, боялся, что его. отправят в дом престарелых, что кончатся деньги, случится пожар или еще одно землетрясение, что в еду подсыплют яд, что он умрет. Мисс Тейлор он узнавал, но регулярно спрашивал, кто я такая и почему ежедневно сажусь с ними за стол, если меня не приглашали. Однажды вышел из квартиры голый, в шляпе и с тростью; спустился на первый этаж и неспешным шагом двинулся по улице. Его привели назад сердобольные соседки, не дожидаясь вмешательства полиции.

— Я шел в банк, чтобы снять свои деньги, пока их не украли, — пояснил он свою дикую выходку.

Мы с мисс Тейлор очень переживали, что болезнь так изменила Хосе Антонио, зато вы с Этельвиной воспринимали его превращение как нечто вполне естественное. Вы сотню раз отвечали ему на один и тот же вопрос, утешали, когда он начинал плакать без причины, отвлекали от кошмаров. Тебя он кое-как узнавал, считал, что ты его внук, и злился, когда появлялся Хулиан Браво, твой законный дедушка.

Несколько лет спустя Криспин также стал жертвой слабоумия. Ты отказывался в это верить, Камило, но так оно и было. Животные тоже теряют рассудок. Подобно Хосе Антонио, собака могла заблудиться в собственной квартире, забывала, что поела, лаяла без всякой причины, уставившись в пустую стену, пугалась включенного пылесоса, а меня не узнавала. Добрейший Криспин, который раньше приветствовал меня затейливым танцем, под конец жизни рычал, когда я входила в дом.