Друг и лейтенант Робина Гуда (СИ) - Овчинникова Анна. Страница 62

Когда я опустился на траву перед фриаром, парни вытаращились на меня так, словно монах уже разрисовал меня под чудовище Франкенштейна… или под Гая Гисборна.

Первым пришел в себя Робин Гуд и неуверенно хохотнул:

— Джон, ты спятил? Даже если тебя выкрасить под эфиопа, тебя любой узнает по росту! Ххха, да тебе нужно оттяпать ноги до колен, чтобы…

— А тебе нужно перестать скалить зубы.

— А?

— Если хочешь остаться завтра неузнанным, постарайся не ухмыляться, не то тебя любой за полмили узнает по улыбке.

Увидев, что я без всяких розыгрышей собираюсь отдаться на милость фриара, Робин и вправду мгновенно перестал улыбаться.

— Джон. Даже не мечтай отправиться завтра на праздник.

— Боишься, что я отобью у тебя серебряную стрелу?

А что, это было бы забавно — сразиться в меткости с самим Робином Гудом… Но положи я и впрямь глаз на серебряную стрелу, черта с два я бы ее получил. Конечно, за зиму мне удалось неплохо поднатореть в стрельбе, и все-таки любой из аутло до сих пор обошел бы меня на двух стрелах из десяти. Ничего удивительного: парни учились стрелять с сопливого детства, а я — без недели год; но даже если бы у меня за плечами было лет двадцать тренировки, мне нипочем не сравняться с человеком, которого природа наградила таким же талантом к стрельбе, как Паганини — к игре на скрипке.

— Не бойся, я не собираюсь с тобой состязаться. Просто соскучился по шерифу, мечтаю его повидать…

— А уж как Певерил соскучился по тебе, не сомневаюсь! — сквозь зубы проговорил Кеннет Беспалый.

— Соскучился вдвойне — и как по Маленькому Джону, и как по Рейнольду Гринлифу, — вздохнул Тук, беря плошку с остатками коричневой краски.

— Даже не вздумай мазать его этой штукой! — рявкнул Робин. — А ты, Джон, выкинь дурь из головы, слышишь?!

Я открыл прижмуренные было глаза и посмотрел на Локсли:

— Если в разных там дурацких дерри-даун я называю тебя господином, Робин, это еще не значит, что ты и впрямь мой господин и я должен слушаться твоих приказов!

Глава тридцать первая

СЕРЕБРЯНАЯ СТРЕЛА

Аллан ошибся — из жителей Ноттингемшира в состязании решили принять участие только два сокмена из Дарлтона, а из Папплвика и Лакстона никто даже не явился на праздник. Почти все претенденты на серебряную стрелу оказались лучниками, пришедшими из Йоркшира и Честерфилда с Дэвидом Хантингдоном и его зятем Ранульфом; таких набралось около двух дюжин.

Я намеренно опоздал на главное шоу и появился на поле у Ноттингема уже тогда, когда на опустевшем ристалище шли приготовления к стрельбе. Судя по болтовне вокруг, я не много потерял. Все ноттингемширцы говорили, что турнир нынче получился не ахти, не в пример тому, который шериф давал осенью в честь приезда принца Джона. Еще бы, тот праздник готовился не меньше двух недель, и герольды успели объездить все соседние графства, объявляя повсюду о предстоящем действе, а нынче сюда явились только те местные господа, которые жили не дальше Хокнелла, остальные просто не успели откликнуться на скоропалительное приглашение вице-графа.

Вообще-то, и близживущая знать явилась не вся — Ричарда Ли, например, я нигде не увидел, и среди женщин на трибуне не было Катарины. Слава богу!

Простой люд нынче тоже не сказать чтобы валом валил на праздник. Что мне нравилось в англичанах двенадцатого века — это их способность самозабвенно радоваться самым простым забавам. В их тяжелой жизни находилось не так уж много поводов для веселья, и они пользовались любым удобным случаем, чтобы, как будут говорить много веков спустя и в другой стране, «оттянуться во весь рост». Сейчас, казалось, повод для этого был самый что ни на есть святой — возвращение законного короля, но я что-то не увидел вокруг восторженного ликования. Что ж, сам король немало поспособствовал тому, чтобы во многих домах Ноттингема и его окрестностей в этот день не радовались, а горевали.

Я заметил еще, что среди собравшегося на поле люда почти не было женщин — к большому разочарованию солдат. Воины выражали свою обиду так красноречиво, что становилось ясно, почему местные жители предпочли сегодня оставить жен, сестер и подружек дома.

Медленно перемещаясь туда-сюда вместе с другими праздношатающимися и не забывая посильнее сутулиться, я высматривал то, что хотел высмотреть, пока наконец не очутился ярдах в тридцати от трибуны знати, на которой восседал Ричард Львиное Сердце. Сейчас мне было не до исторических изысканий, и все же я не смог удержаться — отыскал удобное местечко для обзора и как следует рассмотрел короля-рыцаря, воспетого многими восторженными романистами.

Увы, сколько я ни всматривался, мне не удалось углядеть в постриженном по французской моде здоровяке с длинными усами и небольшой бородкой ничего необыкновенного, кроме разве что выражения лица. Такой всесокрушающей, повергающей в прах самоуверенности я никогда не видал даже на физиономии Вильяма Певерила. Окруженный приближенными и верхушкой местной знати, Ричард слушал роскошно разряженного менестреля, который, не сводя с повелителя обожающих глаз, проникновенно пел по-французски под аккомпанемент позолоченной арфы. Я поставил бы шесть шиллингов против двух, что в затейливо аранжированном шлягере воспевается доблесть короля-рыцаря, это было ясно видно по горделивому выражению лица Ричарда Львиное Сердце.

Как только певец замолчал, все наперебой принялись выражать свое восхищение, а больше всех старался шериф ноттингемский. Правда, восхищались только те, кто находился на украшенной яркой драпировкой трибуне, для большинства же людей, собравшихся внизу, пение на французском было просто мелодичной абракадаброй. Поэтому глазевшие на знать ноттингемширцы говорили вовсе не об искусстве менестреля, а о том, сколько может стоить такая арфа, или о том, который из восседающих рядом с королем незнакомых дворян — Дэвид Хантингдон, отец Робина Гуда.

Наконец один из явившихся с Хантингдоном солдат снисходительно растолковал местным олухам, «который он», и его слова сразу стали передаваться из уст в уста, пока не обежали всю толпу. Видя устремленные на него отовсюду взгляды и даже тычущие пальцы, седой мрачный воин в кольчуге под алым плащом нахмурился еще больше, а король не смог скрыть своего удивления. Вильям Певерил, который маячил за спиной Ричарда назойливым фамильным привидением, торопливо сунулся с объяснениями; выслушав его, король и граф Хантингдон потемнели, как ельник под дождем.

Менестрель тем временем подкрутил струны арфы, приготовившись начать новую песню, но тут за дальним концом внешнего барьера послышались призывные пиликающие звуки, и многие зрители потянулись туда.

Это предоставило мне возможность убраться подальше от трибуны. «Из большинства» — таков был сегодня мой девиз, поэтому я присоединился к многочисленным зевакам, окружившим старого глимена. Старик наигрывал на кротте — диковинной помеси скрипки и арфы, а когда решил, что вокруг собралось достаточно народу, извлек смычком из струн особенно будоражащий вопль и начал петь.

После первого же куплета слушатели притихли. Надтреснутый тенорок глимена, конечно, нельзя было сравнить с хорошо поставленным голосом королевского менестреля, да и обшарпанный инструмент старикана время от времени давал «петуха», зато он пел на чистейшем саксонском, и не что-нибудь, а новую песню про Робина Гуда! Во всяком случае, я еще не слышал такой баллады. И мне оч-чень интересно было узнать подробности того, как мы с Робином спасли Вилла Статли, покрошили на куски десятерых норманов и обратили в бегство всех остальных. Если старик узнал об этом случае от ретфордских крестьян, воображение у тех работало будь здоров!