Сумрачная дама - Морелли Лаура. Страница 5

Но больше всего она беспокоилась об исчезновении маленького мальчика с первого этажа. Раньше Эдит каждое утро перед уходом на работу искала сына Нюсбаумов и находила его сидящим в холле, в окружении карандашей и бумаги. Она останавливалась поздороваться с ним, и он показывал Эдит, что нарисовал за день. Она хвалила его и советовала продолжать рисовать. Но однажды он, с его невинным личиком и аккуратными рисунками, не появился. Вся его семья просто ушла, накинув на спины плащи и таща за собой шаткую тележку с пожитками.

Хоть она и старалась сосредотачиваться на подробностях собственных рабочей и домашней жизней, Эдит все же глубоко переживала происходящие в Мюнхене перемены. Сейчас ей больше, чем когда-либо, не хватало комментариев отца о текущих событиях – они дали бы ей ориентир, чтобы хоть как-то разобраться в пугающих изменениях, происходящих вокруг них.

– Эдит?

Она повернулась и увидела, как папа смотрит на нее широко раскрытыми блестящими глазами, будто увидел ее после долгой разлуки.

– Да, папа! – со смехом сказала она.

Он протянул ей собаку Макса.

– Полагаю, это твое.

Эдит уставилась на глазки-пуговки, которые мама столько раз за прошедшие годы пришивала и перепришивала. Когда она была маленькой, Макс жил у нее в постели, а когда стала девушкой – был позабыт. Когда однажды, вскоре после смерти мамы, отец, болезнь которого тогда только началась, нашел Макса, он вцепился в него как в любимого питомца.

– Макс, – сказала она и погладила выцветший мех зверюшки. – Но я не хотела бы его потерять. – Она положила игрушку обратно в руки отца. – Приглядишь за ним для меня?

Отец положил потертую плюшевую собачку себе на колени.

– Хорошо, – разочарованно сказал он.

– Я так тебя люблю, папа, – сказала Эдит, сжимая руки отца. Она изо всех сил старалась не дать голосу сорваться.

Когда отец задремал в кресле, Эдит пошла на кухню к Генриху. Тот вытирал старым полотенцем посуду и складывал ее на деревянную полку над кухней.

– Она уже не вернется, да? Женщина в плаще?

Эдит вздохнула.

– Боюсь, что нет. Придется завтра рано утром звонить в агентство. Проблема в том, что он стал таким упрямым! Они же должны быть профессиональными сиделками, но даже не знают, как заставить его делать самые простые вещи! Я не знаю, как быть.

Эдит почувствовала, как Генрих положил ей руку на спину. Она остановилась и опустила голову, уткнувшись лбом в грудь Генриха. Его руки опустились ей на бедра и там замерли. Несколько минут они так и стояли в объятиях друг друга.

– Я не имею права нагружать тебя этим, когда у тебя есть дела поважнее, – сказала она. – Прости.

Эдит уткнулась лицом в его хлопковую рубашку и почувствовала под тканью его худощавую, твердую грудную клетку. Слушая, как громко тикают часы в коридоре, она вдохнула его чистый мужской запах. Как сказать ему, что он – не единственный, кто получил повестку?

– Эдит… – мягко начал он. – Мне назначили дату. Я должен прибыть на Hauptbahnhof [12] через две недели. – Он, должно быть, почувствовал, как она застыла в его объятиях, и помедлил. – Я просто хочу, чтобы ты знала, что что бы ни случилось…

– Тссс, – сказала она, прижимая палец к губам и качая головой; ее светло-коричневые кудри щекотали ей щеку. – Не сейчас. Давай немножко продлим этот момент?

4

Чечилия
Милан
Декабрь 1489

– Есть живая. Я чувствую, как она ползет.

– Где?

– Да вот же. У меня за ухом.

Чечилия Галлерани почувствовала, как толстые и мозолистые пальцы матери скользят по ее темным прядям волос, распутывая завитки. Мать защипнула волосок обломанными ногтями и так сильно дернула, что Чечилия прикусила губу. Она услышала, как мать коснулась рукой стоящей рядом маленькой мисочки с разбавленным водой уксусом, на поверхности которого плавали крохотные дохлые белые гниды.

– Поймала?

Раздраженное покашливание. «Она успела проскочить. Будешь ты сидеть спокойно?»

Волна головной боли медленно накатила на лоб Чечилии.

Сколько часов они сидят здесь в свете окна?

Через оконную раму миндалевидные глаза Чечилии всматривались в холодный туман, лежащий густым слоем на внутреннем дворе. Она проследила взглядом за голубкой, вспорхнувшей с голых ветвей на высокий подоконник, откуда открывался вид на пустые симметричные пешеходные дорожки внизу.

Какое странное место этот тяжеловесный неприветливый каменный замок с неприступными башнями и расхаживающими по верхним галереям воинами! Как он далек от сияющих на солнце площадей и шумных оживленных улиц ее родного города!

Когда за день до этого их карета ехала по улицам Милана, Чечилия наблюдала, как плоский и скучный ландшафт внезапно превратился в нагромождение прекрасных зданий и людных улиц. Они медленно пробирались сквозь толчею, и на мгновение ей удалось увидеть остроконечные белые шпили строящегося миланского собора. Мимолетно она увидела горожанок с длинными косами, спрятанными под шелками и прозрачными слоями вуали, обутых в отделанные мехом кожаные сапоги по колено. От дыхания их в холодном воздухе поднимался пар. Чечилию восхитил их странный миланский говор, звучащий резко и отрывисто и в то же время слетающий с губ подобно песне. Она разобрала несколько знакомых слов, но горожанки говорили слишком быстро, и она не могла уловить смысл.

После долгого путешествия они добрались до замка Сфорца на окраине города. Вооруженные копьями и арбалетами стражи опустили мост через ров, и по замку Сфорца через тоннельные ворота в укрепленный внутренний двор гулким эхом разнесся цокот копыт.

– Ай! Я чувствую, она опять шевелится.

Опять раздраженное цоканье языком. Мать грубо провела расческой по ее спутанным волосам.

– Право, Чечилия, я не понимаю, какой в этом смысл. Через несколько дней их все равно надо будет остричь.

– Это еще не решено. – Чечилия ощутила знакомый холодок в животе.

Мать была права. Конечно, все так и есть. Ее старший брат Фацио, мамина величайшая гордость, названный в честь отца и ставший его преемником, дал это понять четко и недвусмысленно. Он уже договорился с Бенедиктинскими сестрами в Сан-Майрицио-аль-Монастеро-Маджоре. Чечилии объясняли, что она должна понимать, как ей повезло. Только благодаря положению, которое занимает при дворе Милана ее брат, тосканский дипломат – положению, которого в свое время так и не удалось достичь ее отцу, несмотря на годы службы просителя в герцогском суде, – у нее появилась такая уникальная возможность. Из-за этого в первую очередь они и приехали теперь сюда, в этот неприветливый дворец.

– Уже скоро, – вполголоса произнесла мать. Чечилия украдкой бросила взгляд на смуглую руку и плечо матери, толстые, как поросята у них дома в Сиене, и почувствовала, как их обеих, сидящих у окна, охватили неловкость и смущение. Просто смешно – ее смуглая толстушка мать сидит здесь среди бледных дам двора герцога. Какое место они обе здесь занимают? В Сиене они высоко держали голову, жена и дочь просителя при миланском дворе. Но здесь, в этом холодном дворце, в резиденции его светлости герцога, Чечилия и ее мать по положению несильно отличались от простых крестьянок. Она была уверена, что видела, как местные дамы в шелковых платьях смеются над ними, прикрываясь перчатками и веерами. Как же быстро изменилась ее судьба!

Всего несколько месяцев назад она считала, что ее ждет совершенно другая участь. Она была помолвлена с Джованни Стефано Висконти – договоренность, заключенная, когда она едва научилась ходить. Это было идеальное решение – как говаривал ее отец, – выдать младшего ребенка, единственную дочь, за Висконти, представителя благородной миланской семьи, имеющей связи с семейством герцога Сфорца. В самом Джованни не было ничего особенного, не больше чем бесхитростная усмешка мальчишки, который еще не успел стать мужчиной. На носу у него была целая россыпь веснушек, а широкие плечи отцовского пальто свисали с его тощего туловища, но Чечилии было достаточно знать, что она обретет безопасность и уверенность, породнившись с уважаемым семейством. В ознаменование договоренности была проведена церемония обручения, столь же законно обязывающая, сколь формальная и бесчувственная. Но Чечилия чувствовала себя защищенной и была довольна этим соглашением. В любом случае общество мальчиков и мужчин было ей не в новинку. Она росла в доме с шестью братьями и привыкла к беспорядочной суете, которую они создавали. Провести остаток жизни в женском монастыре казалось самой скучной участью из всех возможных.