Пока подружка в коме - Коупленд Дуглас. Страница 38

Журналисты и телевизионщики постепенно разъехались, смирившись с тем, что фотографий раздобыть не удастся. Лайнус лично делает несколько черно-белых снимков Карен — крупные планы, на которых она уже с новой прической, — и из них выбирает один портрет, который отдается прессе на растерзание. Никто из родственников не дает интервью.

Тело Карен, обычно скрытое днем под бесформенным хоккейным свитером, постепенно возвращается к жизни — пальцы, кисти, предплечья, стопы, голени, колени. Ричард, Меган и специально нанятый инструктор по лечебной физкультуре долгими часами тянут, крутят, сгибают и разгибают ее несчастное, непослушное тело. Ричард помогает Карен заново учиться подписываться, и его поражает, как тяжело ей дается такой пустяк. Того округлого, с завитушечками почерка нет и в помине, вместо него — кляксы и неровные детсадовские каракули.

Лоис следит за тем, чтобы Карен съедала все, что положено. Желудок Карен, отвыкший от нормального питания, способен принимать лишь ничтожное количество сравнительно твердой пищи. Лоис, для которой смешение высокой науки и кулинарии всегда было любимым делом, с восторгом следит, как грамм за граммом увеличиваются ежедневные порции, как шаг за шагом тело Карен возвращается в нормальное состояние.

Ричард купил какое-то жутко дорогое норвежское кресло-каталку с подобной гамаку подвеской, благодаря которой пассажир — то есть Карен — может сносно передвигаться по неровным естественным поверхностям вроде лесных тропинок, куда они с Карен теперь выбираются все чаще и чаще. Туристов в это время года нет, изредка во время прогулки с ними здоровается кто-нибудь из соседей — любителей свежего воздуха; попадающиеся навстречу собаки норовят лизнуть Карен в лицо. Вне дома Карен целиком и полностью зависит от своего кресла, а главное — от Ричарда. Когда он, отдуваясь, катит ее вверх по каменистой тропинке, у нее в глазах стоят слезы. Ей так не хватает природы.

— Ричард, давай остановимся на секундочку, — говорит она. Потом переводит дыхание. — Ты только посмотри на деревья. Они такие живые, такие чистые, такие совершенные и сильные.

Свет играет на опавшей листве. Карен дрожит.

— Карен, что с тобой?

— Ричард, посмотри на меня. Я… я теперь ничто и никто. Я — чудовище, монстр, слепленный в мастерской Гамильтона и Лайнуса. Я — подросток, оказавшийся в ловушке — в теле немощной, парализованной старухи. А ведь я даже пожить толком не успела. Что со мной будет, если ты вдруг просто устанешь от этой бесконечной возни?

Ричард поднимает Карен с кресла, берет ее на руки и сажает себе на колено. Они вместе смотрят на каньон, на реку под ними, на верхушки растущих по склонам пихт. Карен успокаивается.

— Все, — говорит она, — извини. Некрасиво это было. Отстой.

— Отстой? Карен, я тебя умоляю! Где ты этого набралась? Отстой — это тинейджерское словечко.

Он вдруг замолкает, вспомнив, сколько лет — нормальных, полноценных лет — прожила Карен. Он крепче прижимает ее к себе.

— Карен, когда я слышу твой голос — словно кто-то сыплет мне на сердце груду жемчуга. Вот так.

Он легко барабанит подушечками пальцев по ее груди. Карен нравится его прикосновение, еще больше ее приводят в восторг взрывы сентиментальности у Ричарда.

Она опускает голову ему на плечо. Чтобы держать ее все время прямо, пока что еще требуется много сил. По-своему, ей даже как-то странно — ощущать такую близость с мужчиной настолько старше нее. Спроси ее, без привязки к реальности, какой парень привлек бы ее внимание, и она по-девчоночьи выбрала бы первокурсника из колледжа, крепкого, сильного, играющего в хоккей по выходным. Теперь же ей приходится радикально менять свое отношение к сексу, к самому понятию близости. А Ричард — он ведь все время рядом, они даже спят вместе, и он крепко обнимает ее. Иногда она чувствует его эрекцию и замечает, как он молча, стеснительно отодвигается, притворяясь, что спит. Но и во сне он напряжен и, уже не контролируя себя, только плотнее прижимается к ее ногам. Она сама себе удивляется: оказывается, ей это приятно, она ждет этих моментов, но представить себя снова занимающейся любовью — это ей пока не по силам. Она даже не решилась спросить у Венди насчет того, что думает по этому поводу медицина, но, по всей видимости, в ближайшее время такой разговор должен состояться.

Ричард влюблен в Карен, она в него, но связь, существующая между ними, должна или перерасти во что-то большее, или погибнуть. Карен злится — похоже, что ей больше не суждено быть с Ричардом — так, как тогда, на склоне.

Ричард ловит себя на том, что хочет Карен, и ощущает себя при этом извращенцем. Ему тоже стыдно попросить у кого-нибудь совета. Сколько раз уже он возбуждался по ночам, лежа рядом с Карен! Лоис и Джордж знают, что они спят вместе, они признают целительный эффект соприкосновения двух тел. Но сколько это сможет так продолжаться? Что скажет Карен, если он предложит ей?… Что она подумает? Извращенец!

— Ричард, ты помнишь — тогда, на горе?…

— Конечно.

— Я тоже. — Карен чуть поворачивает голову, чтобы лучше слышать шум реки. — Это ведь я тебя тогда в это дело втянула. Мне приспичило.

— Я вроде как тоже не возражал.

— Я знаешь чего боялась? А вдруг ты подумаешь, что я шлюха?

— Чего не подумал, того не подумал.

— Тебе смешно, а я действительно переживала. Мне и в глаза-то тебе было стыдно смотреть. Потом этот подъемник, потом машина, эта вечеринка дурацкая. Потом мне стало плохо. Мне и сейчас очень плохо.

Мимо пролетает цапля. Ричард делает движение, словно собирается пересадить Карен обратно в кресло, но она говорит:

— Нет, подожди. Подожди чуть-чуть. Я хочу тебя кое о чем спросить.

Ричард кивает. Конечно.

— Скажи мне… только честно… там… — голос Карен дрожит, срывается, она вынуждена перейти на шепот, — я… тебе понравилось?

— Карен, солнышко, вот ты о чем!

Ричард наклоняется и целует ее в щеку, гладит ее шею, все еще страшно костлявую, словно долго-долго уваривавшуюся в какой-нибудь кастрюле.

— Ну конечно, мне было очень хорошо. Это одно из лучших воспоминаний в моей жизни.

Карен дышит в ритме нервного стаккато, Ричард, говоря монотонно, словно пытается снять с нее напряжение.

— Видишь вон те прогалины, — говорит он, показывая рукой в сторону чередующихся ровных рядов деревьев и просек. — Это давным-давно были дороги, по которым сюда подвозили бревна. Лайнус рассказывал, как он разыскал где-то старые карты. Там, где сейчас стоят наши дома, проходила железная дорога. Иногда мне кажется, что по ночам у меня в голове проносятся духи этих былых поездов. Я все это к чему: вот живем мы здесь, в нашем мире, — дорожки, лужайка, гаражи, микроволновки. А отойди туда, чуть подальше в лес, и там — вечность.

— Знаешь, Ричард…

— Что?

— Там, тогда, на Гроуз…

— Ну?

— Это… ну, это ведь единственный раз, когда я… и наверное, последний раз в жизни. Знаешь, я ведь не смогу жить, осознавая это.

— Не понимаю. Ты хочешь сказать…

— Ричард, можешь ты хоть на минуту заткнуться?! Послушай меня, прислушайся к моим чувствам!

Пауза, тишина. И вдруг — бах! — Карен изо всех сил отталкивается от Ричарда. Может быть, само движение еще и вышло более или менее изящным, но в следующую секунду — полное фиаско. Ноги не держат ее, и она валится на грязную мокрую землю. Ричард в ужасе — а вдруг она все кости себе переломала?

Слабость Карен особенно режет глаз по сравнению с суровым величием пейзажа. Она пытается ползти, она подтягивает свое тело руками, извивается, как червяк. Вся ее одежда в грязи, испачканы руки, волосы. Но ее лицо мрачно и решительно. Раскрыв рот, она взахлеб пьет небо; свитер, рубашка, джинсы — все промокло, все холодное, липнет к телу. Ее пальцы сжимают и вырывают с корнем папоротник. Ричард ждет, пока она отползет на достаточное расстояние, потом подходит к ней и ложится рядом на мокрую землю. Ее трясет. Он отдает ей свою куртку и говорит: