Эй, Нострадамус! - Коупленд Дуглас. Страница 33

— А, ну тогда…

— Тебе не нравится, что я не верю в твоего медиума? Я понимаю.

— Она предоставила доказательства, Редж!

Редж развел руками, как бы говоря: «Ну что тут поделаешь?»

Пора было готовить ужин. Я даже не помнила, что у меня в холодильнике. Обезжиренный йогурт? Завядший сельдерей? Я с любопытством заглянула внутрь.

— Редж, — задала я наболевший вопрос. — Все эти страдания — они что, должны нас как-то улучшить?

Я отыскала пластмассовую банку с замерзшим соусом для спагетти.

— Возможно.

Со злости я швырнула банку на стол, и крышка, слетев, покатилась по полу.

— Тогда почему, объясните мне, почему каждый шажок в жизни дается через боль? А? Почему считается, что только боль способна сделать нас лучше?

— Хэттер, нелепо даже на секунду полагать, что страдание само по себе способно улучшить человека.

— Как это понимать?

— Хэттер, у меня сегодня хороший день. Мой разум чист, не замутнен сомнениями, как в прошлый раз. Сомнения приходят и уходят. И сегодня мне кажется нелепым верить, будто отсутствие страданий означает, что ты хороший человек. Жизнь коротка. Она обрывается слишком быстро. Если бы мы жили до пятисот лет, этого, наверное, каждому хватило бы, чтобы испытать все, что можно. Перепробовать все мыслимые грехи. Но мы покидаем этот мир, дожив в среднем до семидесяти двух.

— Так что?

— Если мы предположим, что Бог справедлив — а я в этом убежден даже после всего произошедшего, — то у него должна быть возможность вершить правосудие. Не здесь, на Земле, а где-то в другом мире. Наша земная жизнь слишком коротка для правосудия.

— Хм.

— Даже если кажется, что кому-то в этой жизни очень везет, я думаю, это временно. От правосудия никому не уйти. В конечном итоге — никому.

— Вы так считаете?

— Да.

— Я раньше была очень хорошим человеком, Редж.

— Увы, не могу сказать того же о себе.

— Но теперь что-то изменилось, и я перестала быть хорошей. Это произошло сегодня, пока я плакала в общественном туалете. Я уже не та, что была прежде.

— Нет, Хэттер, — горячо возразил Редж, — это неправда!

А, не важно… Я разогрела соус для спагетти, и за едой мы больше не возвращались к вопросам о медиумах, зле, Квакуше и Джейсоне. Мы говорили о поверхностных, малозначительных вещах: политике, фильмах, телепередачах. Стоило Реджу выйти за порог, как я схватила трубку и принялась названивать Эллисон. Однако ни она, ни автоответчик не отвечали.

Я перезвонила через час. Ничего.

Я бы звонила ей каждые три минуты, но сдержалась, представив, что подумает Эллисон, если, вернувшись, увидит, что от меня было сто звонков. Поэтому я перезвонила всего трижды, а потом приняла снотворное, которое прописал мне врач, когда Джейсон исчез. (Раньше я к этим таблеткам даже не прикасалась.) Иду спать.

Понедельник, 19.00

Все валится из рук; вот уже допустила несколько грубых ляпов. На обед пошла вместе с Джейн, стенографисткой из соседнего зала. Купила бутерброд, тунцовый салат и пакетик шоколадного молока, а потом села на ступеньки, достала телефон, отложила еду в сторону и стала набирать номер Эллисон. В который раз я уже звоню? В десятый? Но остановиться не могу: ее номер — это код к сейфу, который мне необходимо открыть.

К концу обеденного перерыва от накопившихся эмоций мне стало так дурно, что я отпросилась с работы и поехала домой — как будто дома будет легче! Я дважды позвонила Эллисон, а потом вдруг решила навестить маму Джейсона в доме престарелых за Лонсдейлом. Она не спала. На секунду мать Джейсона, казалось, вспомнила меня, но тут же снова забыла. Она все спрашивала про Джойс, собаку Джейсона, и мне в десятый раз пришлось объяснять ей, что из-за моей аллергии на собак мы отдали Джойс Крису и она сейчас живет в Силиконовой долине.

Потом последовали расспросы про Джейсона. Я сказала, что с ним все хорошо, и, взглянув на ее радостное лицо, вдруг почувствовала, будто он рядом. В очередной раз я похвалила себя за то, что не рассказала маме Джейсона правду.

Вторник, 5.30

Эллисон не подходит к телефону. Могла б добраться до нее, убила бы. Сколько же можно звонить? Вчера я плюнула на предосторожность и поставила аппарат на автодозвон. Потом купила все местные газеты и тщательно просмотрела объявления в разделе эзотерики. Перелистала «Желтые страницы», облазила Интернет — все без толку. Должно быть, она работает под псевдонимом. Я обзвонила всевозможных медиумов, экстрасенсов и телепатов, спрашивая про Эллисон, но никто ничего о ней не знал. Кое-кто даже пытался подцепить меня, выспрашивая, что говорила Эллисон. Подлецы! И ведь хватает у этой мерзавки наглости молчать! Она же отлично понимает, каково мне сейчас.

Не могу спать. Все думаю и думаю о ней. И о Джейсоне — он хочет связаться со мной из другого мира, а попадает на Эллисон, на старуху в этой безвкусной шерстяной кофте с катышками, которая напрямик заявляет, что зарабатывает на жизнь очковтирательством. Я встаю, хожу по квартире, говорю вслух, прошу Джейсона связаться со мной, вместо того чтобы тратить время на стерву Эллисон. От этих слов я чувствую себя жалкой неблагодарной тварью. Думаю — может, выпив пару галлонов воды, я избавлюсь от нечистот, скопившихся в венах и мышцах, от всего, что мешает Джейсону говорить напрямую. Потом решаю, что я слишком, должно быть, чистая, — и хлопаю рюмку текилы.

Ой, какая я пьяная. Это от одной-то рюмашки?! Месячные вроде прошли неделю назад — так с чего я такая взвинченная? Скоро рассвет. Наступит ясный, тихий, почти летний день. Разве что солнце еще висит низковато…

Смена времен года всегда завораживала меня. Каждый из нас, просыпаясь, первым делом спрашивает себя о чем-то, скажем: «Кто я?» или «Какой сейчас день?». Для меня же главным вопросом был «Какое сейчас время года?». Не день, не неделя, не месяц даже. А именно время года. Миллиарды лет эволюции — и всего один вопрос, основанный на вращении нашей планеты. Ах, как хочется весны! Как хочется вдохнуть запах свежей листвы! Но с другой стороны, осенью и зимой медленнее разлагаются трупы. Ой, Джейсон, прости меня, милый, прости, я рассуждала о тебе как о куске биомассы — земли в цветочном горшке, навоза или компоста. Это не так; конечно, не так. Не знаю, что стало с тобой, но ты точно остался Джейсоном. Ты еще ни во что не превратился.

Эллисон, трухлявая карга! Как ты смеешь не поднимать трубку?! Погоди ж ты, я до тебя еще доберусь! О да, доберусь, дай только срок…

Вторник, 11.00

Пишу в зале суда, вместо стенограммы. Мне уже все равно.

Полчаса назад случилось невообразимое: в самый разгар допроса зазвонил мой сотовый телефон. Нас, стенографисток, годами никто не замечает: мы не должны привлекать к себе внимания — а тут, с этим пиликающим телефоном, я выглядела совершеннейшей дурой. В итоге мой телефонный звонок стал самым захватывающим событием в этом зале со времени процесса о двойном убийстве в 1997 году. Теперь на меня смотрят; показывают, что знают о моем существовании; хотят, чтобы я залилась краской. Только всем невдомек, что больше всего на свете я сейчас хочу схватить Эллисон, привязать ее к столбу и пытать, пока она не расскажет все, что знает про Джейсона.

Перед тем как выключить телефон, я глянула на дисплей, и — ясное дело! — это она. Эллисон.

Наконец-то! Ой, я сейчас на стену полезу, я с трудом себя сдерживаю…

Вы только посмотрите на собравшихся в зале! Ну сколько можно обсуждать эту тягомотину? Все здесь сплошные мошенники. Послушайте, о чем они говорят! Земля, счета, офшоры… Да они обдерут как липку вдову с маленькими детьми, и самое страшное, что им грозит, это жалкий штраф и гольф с адвокатами. Голову даю, Эллисон была замужем за одним из таких типов. Как бишь его? Глен? Точно, Глен. Толстяк небось; никудышный игрок в гольф; зашкаливающий холестерин; липовые компании за рубежом. Я вдоволь таких навидалась. Кое-кто даже крутился рядом к концу дня, пытаясь меня подцепить. Раньше я не возражала: по крайней мере хоть кто-то замечает — но теперь?! Глен… Как я ненавижу Глена за то, что он был мужем Эллисон. А она — ведьма!