Огарок во тьме. Моя жизнь в науке - Докинз Ричард. Страница 51
Телевизионная конференция в Манчестере
В ноябре 2006 года меня пригласили прочитать лекцию в Манчестере, на конференции о научно-популярной документалистике. Тему мне дали такую: “Может ли телевидение спасти науку в эпоху неразумия?” [82]. В качестве иллюстраций к лекции я подобрал фрагменты недавних документальных телепередач: мне помог Саймон Бертон, который давал советы и по содержанию лекции. Я начал с извинений за то, что пытаюсь учить профессионалов, как делать их работу: оправдывает меня лишь то, что меня для этого пригласили. Я построил лекцию вокруг списка из десяти трудных решений, или десяти шкал, на которых может располагаться фильм, – эти решения приходится принимать каждому, кто работает над научным фильмом.
Первым из десяти был вопрос “оглупления”.
Телепродюсер живет в обоснованном страхе пульта: он знает, что в любую секунду его драгоценной передачи буквально тысячи зрителей могут потянуться и лениво переключить канал. Это создает мощный соблазн нагромоздить “развлечений” и уловок: например, показывать лабораторные процедуры в ускоренном режиме, как у Чарли Чаплина, или сократить науку до громких заявлений, чья настоящая научная питательная ценность не больше, чем у ведерка попкорна.
Я понимал необходимость гнаться за рейтингами, но старомодно призывал к элитизму – элитизму в знак уважения к публике вместо снисходительного к ней отношения и оскорбительного предположения, будто науку для нее нужно упрощать, чтобы сделать доступной. Худший пример подобного снисходительного отношения я встретил у участника другой конференции о популяризации науки. Он утверждал, что упрощать может быть необходимо, чтобы вовлечь в науку “меньшинства и женщин”. Серьезно, он так и сказал и, несомненно, почувствовал, как разливается тепло в его маленькой чванливой либеральной груди. В своей манчестерской лекции я говорил:
Элитизм, к огромному сожалению, стал ругательством. Элитизм достоин порицания лишь тогда, когда он ведет к высокомерию и замкнутости. Но лучший образец элитизма – тот, что стремится элиту расширить, призывая все больше людей к ней примкнуть. <… > Наука по природе своей интересна, и этот интерес даст о себе знать и без громких фраз, уловок или упрощений.
Еще один из моих десяти пунктов касался субъективной необходимости обеспечивать “объективность”: особенно это затрагивало Би-би-си в соответствии с Хартией – уставом, определяющим ее деятельность. Я процитировал свое излюбленное изречение, которое, кажется, впервые услышал от Алана Грейфена: “Когда две противоположных точки зрения отстаивают с равным пылом, истина не обязательно лежит посередине. Одна из сторон может быть попросту неправа”.
Эта ошибка в пределе проявляется как склонность телевизионщиков продвигать маргиналов, которые ничего из себя не представляют, кроме того, что движутся против принятого течения. Самый вопиющий пример из известных мне – телевизионное славословие одного медицинского исследователя, который заявлял, что вакцина MMR [83] вызывает аутизм. Доказательства он представлял неубедительные, и специалисты-медики его всерьез не принимали. Но, к сожалению, как говорят журналисты, его история оказалась перспективной – и на полную мощность запустила расхожий стереотип мужественного юного бунтаря: его играет симпатичный, обаятельный актер, он борется против закоснелой старой гвардии.
Еще один раздел моей лекции назывался “Терри-птеродактиль”. Удивительные технологии компьютерной графики, впервые выдвинувшиеся на первый план в фильме “Парк юрского периода”, быстро вошли и в арсенал создателей документальных фильмов и передач. Но вместо того, чтобы позволить чудесам реконструкции говорить самим за себя, документальное телевидение поддалось тому же искушению, что испортило и “Парк юрского периода”: режиссеры сочли необходимым обеспечивать еще и трогательный сюжет. Анимированного рассказа о птеродактилях и их вероятном образе жизни якобы недостаточно, и нам подсовывают слезливую историю об одном конкретном птеродактиле, у которого есть имя (кажется, на самом деле его звали не Терри, но это неважно): он потерялся и пытается найти свою семью, или какая-то еще сентиментальщина в таком духе. Драма конкретного персонажа – не только поверхностна, она пагубно размывает границы между домыслом и реальными данными:
Предполагать, какой образ жизни могли бы вести птерозавры, или саблезубые тигры, или австралопитеки, – совершенно в порядке вещей. Но необходимо донести, что это лишь предположения. Социальная и половая жизнь саблезубых тигров могла походить на львиную. Или тигриную. Беда с рассказами о конкретных саблезубых, которых зовут Ползуба и Братья, в том, что такие рассказы заставляют зацепиться за одну теорию – скажем, львиную – и отмести все остальные.
Чтобы полнее проиллюстрировать эту тенденцию: трогательный сюжет затмевает научную истину, – я процитировал еще один фильм. На Би-би-си родилась занятная идея исследовать митохондриальную ДНК и ДНК Y-хромосомы у трех конкретных людей из Вест-Индии и найти таким образом их корни в Африке или Европе. Особенность митохондрий и Y-хромосом – в том, что, в отличие от всех остальных хромосом, они не подвержены тому всеохватному перемешиванию генетической истории, которое происходит с остальным геномом в хромосомном кроссинговере. Можно отправиться в любой исторический момент, скажем, в 14 января 30000 года до нашей эры, и теоретически найти ту единственную женщину, от которой происходит ваша митохондриальная ДНК. Вы унаследовали митохондрии от нее и ни от кого другого из того времени – только от одной-единственной из ее дочерей (внучек и так далее), а также от ее матери (а потом бабушки со стороны матери и так далее). Если вы мужчина, ваша Y-хромосома происходит от одного-единственного мужчины, который жил в 30000 году до нашей эры (и от его отца, деда со стороны отца и так далее, и только от одного из его сыновей, внуков и так далее). Вся остальная ваша ДНК происходит от тысяч разных людей, вероятно, разбросанных по всему миру.
Прекрасная, казалось бы, идея – взять трех человек и отследить единственные неперемешанные части их геномов: митохондрии и Y-хромосомы. Но научная притягательность этой миссии продюсеров не удовлетворяла. Нет, им надо было играть на публику. И они, к сожалению, вогнали тех троих в безосновательные сентиментальные переживания, отправив их “на родину”.
Когда Марк, которому позже дали родовое имя Каигама, приехал в племя канури в Нигере, он считал, что “возвращается” в земли “своего народа”. Болу приветствовали как давно потерянную дочь на острове у побережья Гвинеи: ее митохондриальная ДНК совпала с восемью женщинами из племени буби. Бола говорила: “Как будто кровь соприкоснулась с кровью… Как будто я вернулась к семье… Я плакала, в глазах стояли слезы, сердце бешено колотилось… ”
Зря она поддалась на обман. Все, что они с Марком видели, – по крайней мере, насколько мы можем судить – были всего лишь люди, обладавшие такой же, как у них, митохондриальной ДНК. Вообще-то Марку к тому времени уже сказали, что его Y-хромосома родом из Европы (сначала это его огорчило, но позднее он с явным облегчением обнаружил у своих митохондрий почтенные африканские корни).
Остальные их гены происходили из самых разнообразных уголков мира.
На тему Y-хромосом расскажу забавный случай из своей жизни. В 2013 году я был рад получить электронное письмо от Джеймса Докинза, молодого историка, который писал диссертацию в Университетском колледже Лондона; семья его отца была родом с Ямайки. Его работа была посвящена поместьям одной дворянской семьи в Англии и на Ямайке. Речь шла о семье Докинзов: в XVII и XVIII веках у них были сахарные плантации и, увы, рабы. Моя прискорбная семейная история означает, что Докинз – распространенная на Ямайке фамилия: не только из-за права первой ночи, но и потому, что семья дала имя некоторым уголкам в “нашей” части Ямайки. Мой шестью-прадвоюродный дед Джеймс Докинз (1696–1766), оказывается, носил прозвище Ямайка Докинз, это я узнал из “Жизни Сэмюэля Джонсона” Босуэлла: