Огарок во тьме. Моя жизнь в науке - Докинз Ричард. Страница 66
Учредитель Темплтоновской премии в своей наивной щедрости закрепил правило, по которому она всегда должна превышать Нобелевскую в денежном выражении (но, конечно, ни в чем другом). В первые годы ее вручали откровенно религиозным деятелям – например, матери Терезе и Билли Грэму. Чуть позже черная метка сместилась на ученых, ничего особенного не достигших, но открыто говорящих о своей религиозности. Теперь направление полностью сменилось, и среди недавних лауреатов оказались действительно выдающиеся ученые, не отличающиеся особенной религиозностью, но готовые время от времени обронить очередную духовную “глубокость” и тем самым присыпать религию золотой пылью науки. Яркие тому примеры – Фримен Дайсон и Мартин Рис. Каков будет следующий шаг сделки с дьяволом? Знаменитые атеисты согласятся инсценировать обращение Савла? Образцовым кандидатом кажется Дэн Деннет, породивший само словечко “глубокости”; или, как он как-то раз предложил мне: “Ричард, если у вас когда-нибудь настанут трудные времена… ”
Чем выше значимость ученого, тем выше опасность, что его возьмет в оборот Темплтон. Мартин Рис – поистине великий ученый и очень хороший и приятный человек, и я прошу прощения, если мое отрицательное отношение к Темплтону, высказанное здесь или когда-то в прошлом, воспринимается как направленное на Мартина лично. Я испытываю к нему величайшее уважение и прекрасно понимаю, почему Темплтон охотился за такой яркой звездой, чтобы придать блеска своей неблестящей задумке.
Мартин Рис не только блестящий ученый, он еще и блестяще рассказывает о своей научной работе – а это непросто, когда дело касается космологии. Космологи бьются над глубочайшими вопросами всей науки, и Мартину удается понятно объяснять, не упрощая чрезмерно: увлекать, не поддаваясь соблазну угождать толпе. Его лекция имени Симони была образцом того, как следует обращаться с глубочайшими задачами бытия – просто, но не упрощая. Название лекции, “Загадка нашего сложного космоса”, стало началом обсуждения, что он имеет в виду под сложностью – в качестве иллюстрации он привел чудесный пример: звезды огромны, но “звезда намного проще бабочки”. Он со справедливой твердостью говорил о праве науки, в отличие от метафизики, задавать теоретические вопросы, скажем, о том, насколько вероятно обнаружить во Вселенной пригодные для жизни планеты, или даже пригодные для жизни вселенные в мультиверсе из миллиардов вселенных (прекрасное развернутое рассуждение об этом представлении можно найти в его книге “Всего шесть чисел”). Как он говорил в лекции, “это не метафизика, это наука – хотя и теоретическая”.
С Ричардом Лики я познакомился, когда он написал мне довольно необычное письмо. Он был членом попечительского совета одного из лондонских колледжей и стремился убедить одного богача из Америки сделать колледжу щедрое пожертвование. Потенциальный благотворитель читал мои книги и выразил желание со мной встретиться. Ричард написал мне с вопросом, не пообедаю ли я с ними обоими в ресторане в Оксфорде. Я согласился – главным образом потому, что хотел встретиться с Ричардом Лики. Оба они оказались, каждый по-своему, колоссальными личностями. Угощал нас всесторонне образованный, красноречивый человек с железной волей, который немало усилий приложил к тому, чтобы соответствовать своему излюбленному прозвищу “Король-философ”. Когда мы заказали еду, он, ничего не подозревая, протянул Ричарду винную карту и предложил выбрать вино. Пробежала ли по губам Ричарда заговорщическая улыбка, когда он прочел карту, перекинулся парой слов с сомелье и отдал ее обратно? Не видел, может быть и нет. Обед прошел за оживленной беседой, вино было великолепно. И неудивительно – о чем и речь. Но я ни о чем не догадывался, пока официант не протянул Королю-философу счет. Лицо того побелело, челюсть отвисла, но он заплатил, не сказав ни слова. Я не понимал, в чем дело, но потом Ричард со смехом рассказал мне. Он шепнул сомелье просьбу принести бутылку, которая стоила больше двухсот фунтов. Пожалуй, не лучший способ понравиться человеку, от которого вы надеетесь получить крупное благотворительное пожертвование. Кажется, точное слово – “хуцпа”, и, как я стал понимать позже, в этом был весь Ричард. Вполне возможно даже, что ему это сошло с рук.
В следующий раз мы снова встретились за обедом: на этот раз – на праздновании запуска книжной серии “Мастера науки”, задумки Джона Брокмана и Энтони Читэма (см. стр. 180), в которой у нас обоих выходили тонкие книжки: моя “Река, выходящая из Эдема” и его прекрасная “Происхождение человечества”. Лалла оказалась с ним рядом за столом, и они так хорошо поладили, что он пригласил ее (и меня заодно) провести Рождество с его семьей в Кении, в их доме на берегу Индийского океана. Мы поехали, и та встреча снова напомнила нам о свойственной ему неукротимости и черном юморе. Вот что я написал о нем в “Санди тайме” после того рождественского визита (и позже перепечатал в книге “Капеллан дьявола”, в главе “В нас есть вся Африка с ее чудесами… ”):
Ричард Лики – крепкий, героических пропорций, “большой человек во всех смыслах этого слова”. Как и других больших людей, его многие любят, некоторые боятся, а его самого не слишком заботят чьи-либо суждения. Он потерял обе ноги при падении самолета в 1993 году, когда он едва не погиб, в конце его многолетнего, в высшей степени успешного крестового похода против браконьеров. На посту директора Кенийской службы дикой природы он преобразовал деморализованный контингент егерей в отменную армию с современным оружием не хуже, чем у браконьеров, и, что еще важнее, сплоченную командным духом и готовностью бороться. В 1989 году он убедил президента Мои зажечь большой костер из двух с лишним тысяч конфискованных бивней – блестящий ход в его бесподобном стиле, повлиявший на общество и сильно способствовавший пресечению торговли слоновой костью и спасению слонов. Но его международный престиж, помогавший добывать средства для его ведомства, вызывал зависть других чиновников, которые сами хотели наложить на них руки. Особенно непростительно было то, что он открыто продемонстрировал, что в Кении можно руководить большим ведомством эффективно и без коррупции. Лики должен был уйти, и он ушел. По странному совпадению у его самолета отказал двигатель, и теперь он ходит на двух искусственных ногах (иногда надевая другую пару, сделанную специально для плавания с ластами). Он снова гоняет на своей парусной лодке с женой и дочерьми в качестве команды, без проволочек восстановил свои летные права, и его дух ничем не сломить [119].
Стоило ли заключить “по странному совпадению” в кавычки? Видимо, мы никогда не узнаем, но, кажется, странно, что двигатель, едва не приведший к гибели Ричарда, отказал вскоре после взлета в первый же вылет после техосмотра.
Ричард рассказывал прелестную, хоть и жутковатую, историю о своих ногах. После ампутации в Кембридже он хотел похоронить их в своей любимой Кении. Ему нужно было получить разрешение на перевозку, и бюрократы настаивали, что это возможно только по предъявлении свидетельства о смерти. Он небезосновательно возразил, что не мертв, и в конце концов дандриджи признали, что он прав, и согласились. Однако они потребовали, чтобы он перевозил ноги в ручной клади: в багаж их сдать было нельзя. Ричард уморительно описывал удивленный взгляд служащего, который до того сидел и скучал, глядя на сумки, проезжающие сквозь рентгеновскую машину: когда поехала сумка с ногами, тот кинулся созывать коллег подойти и посмотреть.
Ричард идеально подходил на роль лектора имени Симони, и он выступил блестяще. Как обычно, это была импровизация без подготовительных заметок. Выступлению добавило блеска, в хитченсовском духе, еще и то, что он приехал читать лекцию прямо с еще одного большого обеда – в том же ресторане, где мы сидели с Королем-философом (и наверняка с вином не хуже) – с еще одним потенциальным благотворителем, на этот раз из Голландии.