Огарок во тьме. Моя жизнь в науке - Докинз Ричард. Страница 91
Так что, заключил я, Эрнст Майр был неправ, когда говорил: “Если допустить его предпосылки, Ламарк выдвинул не менее обоснованную теорию адаптации, чем Дарвин. К сожалению, предпосылки оказались неверными”. Нет, они не “оказались” неверными, они не могли бы сработать в принципе, даже если были бы верны. И надеюсь, что я дал Фрэнсису Крику повод пересмотреть эти слова: “Никто не выдвигал общих теоретических замечаний о том, почему подобный механизм был бы не так эффективен, как естественный отбор”.
В конце моего выступления поднялся Стивен Гулд и не впервые красноречиво продемонстрировал, как внушительная эрудиция может перегрузить сознание и затмить суть дела. Он в красках расписывал, как в конце XIX и начале XX веков были в моде разнообразные альтернативы естественному отбору: например, мутационизм и сальтационизм. Это верно с исторической точки зрения, но попадает убийственно мимо цели. Ни мутационизм, ни сальтационизм, ни сам ламаркизм, никакой другой “изм” XIX века (я утверждал это и в своей кембриджской лекции) в принципе не способен опосредовать адаптивную эволюцию.
Возьмем, к примеру, мутационизм. Уильям Бейтсон (1861–1926) был одним из многих генетиков (он и придумал это слово), кто считал, что генетика Менделя некоторым образом превзошла естественный отбор и что мутация без отбора служит достаточным объяснением эволюции. Я привел две цитаты из него в книге “Слепой часовщик”:
Мы обращаемся к Дарвину ради его бесценного собрания фактических данных, [однако] философским авторитетом он для нас более не является. Его эволюционную систему мы рассматриваем так же, как рассматривали бы системы Лукреция или Ламарка.
И еще:
Изменение популяционных масс при помощи незначительных шажков, направляемых отбором, настолько не соответствует действительности, что можно только удивляться как недостатку проницательности у защитников подобной точки зрения, так и тому дару убеждения, благодаря которому она хотя бы некоторое время казалась приемлемой.
Какая невероятная чушь. Гулд, безусловно, был прав: с исторической точки зрения, в конце XIX – начале XX века помимо дарвиновской и ламарковской в ходу были и многие другие теории эволюции, и Бейтсон был в числе виновников этого. Я стремился не отрицать исторические факты, но показать, что эти теории, наряду с самим ламаркизмом, были принципиально ошибочны. Неизбежно, всегда. И это можно было понять, сидя в кресле – еще до того, как их опровергли фактическими данными. В пользу дарвиновского естественного отбора свидетельствуют не только данные. Когда речь идет об адаптивной, функционально улучшающей эволюции, – единственная известная нам теория, способная справиться с этой задачей, – это, несомненно, естественный отбор, и я готов обобщить – такова моя интуитивная догадка, – что других таких, доселе неведомых нам, теорий не найдется.
На кембриджской конференции я не слишком убедительно выступил в защиту универсального дарвинизма: я чудовищно недооценил время, которое потребовалось бы, чтобы развить тему. А в те времена мне не так хорошо удавалось скрывать свое беспокойство от таких ошибок. То был не единственный раз, когда мне не хватило времени; вспоминается знакомое ощущение: я весь покраснел и взмок от тревоги и паники. В перерыве на кофе после этого, как мне казалось, провала, я безутешно и неподвижно сидел в пустеющем лекционном зале. Одна сердечная подруга, увидев, как я огорчен, подошла ко мне сзади и молча поцеловала в макушку, ласково положив руки мне на плечи. Тепло женской нежности – одна из причин оставаться живым. Когда я вернулся к теме универсального дарвинизма в последней главе “Слепого часовщика”, я изложил ее как следует.
Мемы
В последней главе (первого издания) книги “Эгоистичный ген” я выступал за вариант универсального дарвинизма, понижающий важность гена, – хотя ген был главным героем всей остальной книги. Я утверждал, что дублером ДНК в эволюционной пьесе может выступать любая закодированная самореплицирующаяся информация. Может быть, на какой-то отдаленной планете так и произошло. Следовало бы добавить – а я разъяснил это только в “Расширенном фенотипе”, – что дублеру потребовалась бы еще и дополнительная квалификация: власть воздействовать на вероятность собственной репликации. Помню, еще до того, как появилось название “Расширенный фенотип”, Джеффри Паркер – новатор-теоретик эволюции из Ливерпульского университета – спросил меня, о чем будет следующая книга, и я ответил: “О власти”. Джеффри сразу понял, что я имел в виду – мало кто другой бы догадался с одного слова.
В 1976 году, когда в книге “Эгоистичный ген” я вводил понятие об универсальном дарвинизме, какие можно было привести примеры репликаторов, обладающих такой властью, – гипотетических альтернатив ДНК? Сгодились бы компьютерные вирусы, но тогда они лишь зарождались в чьем-то нечистом уме, и даже если бы я задумался о них, я бы не хотел рекламировать такое. Я упомянул возможность существования чуждых нам репликаторов на иных планетах и продолжил:
Но надо ли нам отправляться в далекие миры в поисках репликаторов иного типа и, следовательно, иных типов эволюции? Мне думается, что репликатор нового типа недавно возник именно на нашей планете. Пока он находится в детском возрасте, еще неуклюже барахтается в своем первичном бульоне, но эволюционирует с такой скоростью, что оставляет старый добрый ген далеко позади.
Культурная эволюция действительно движется на порядки быстрее генетической. Но я бы забежал вперед, если бы предположил, что культурной эволюцией мы обязаны естественному отбору мемов. Может быть и так, но это было бы более смелым утверждением, чем то, что я намеревался сделать. Например, эволюция языка явно больше обязана дрейфу (меметическому дрейфу), чем любому подобию отбора. Дальше я ввел сам термин:
Новый бульон – это бульон человеческой культуры. Нам необходимо имя для нового репликатора, существительное, которое отражало бы идею о единице передачи культурного наследия или о единице имитации. От подходящего греческого корня получается слово “мимема”, но мне хочется, чтобы слово было односложным, как и “ген”. Я надеюсь, что мои получившие классическое образование друзья простят мне, если я сокращу слово “мимема” до “мем”. Можно также связать его с “мемориалом”, “меморандумом” или с французским словом même [тот же; такой же; одинаковый].
Гены отбираются по взаимной совместимости – то же самое в принципе может происходить и с мемами. В обширной литературе по меметике устоялось слово “мемплекс” – от “комплекс мемов”. В книге “Эгоистичный ген” я возвращался к представлению о сотрудничающих комплексах генов (и употреблял выражение “эволюционно стабильный набор генов”), а затем вводил условную параллель с мемами:
В процессе эволюции в генофонде хищных животных возникли комбинации, детерминирующие соответствующие друг другу зубы, когти, пищеварительный тракт и органы чувств, а в генофондах растительноядных животных сложился иной стабильный набор признаков. Происходит ли что-либо аналогичное в мемофондах? Соединяется ли, скажем, данный хороший мем с какими-то другими мемами и способствует ли такая ассоциация выживанию участвующих в ней мемов? Вероятно, мы могли бы рассматривать церковь с ее архитектурой, обрядами, законами, музыкой, изобразительным искусством и письменной традицией как коадаптированный стабильный набор мемов, взаимно поддерживающих друг друга.
А вот еще одна любопытная возможность: если признать, что мемы, как и гены, могут подвергаться естественному отбору, то взаимно совместимые комплексы мемов и генов могут получать преимущество вместе, каждый – в своей сфере отбора. То есть если “Генетическая книга мертвых” – это описание сред, в которых жили предки, отчего бы в предковую среду обитания генов не включить также мемы предков? Разве социальные практики предков, их религии, брачные обряды и способы ведения войны не составляли важную часть миров, в которых выживали гены предков? И наоборот.