Черные зубы - Хоу Кассандра. Страница 8

Серьезной враждебности от Талии, впрочем, не исходило. Для этого она была слишком хорошо воспитана. Но она вечно чего-то недоговаривала, ведь, даже если ты обрядишь свинью в бриллианты, она изваляется в грязи при первой возможности. Как бы Талия мне ни улыбалась, она не была мне не рада.

— Ты стояла, уставившись в стену.

— Правда?

Губы Талии вновь превратились в тонкую линию, а когда она заговорила, то без своей обычной шелковой мягкости, а голосом, огрубевшим от злобы:

— Знаешь, нас никто не заставляет дружить, но тебе не обязательно быть такой сучкой.

«Сучка» — из тех слов, что действуют как выстрел, отдаются в ушах, как удар кулаком. Я вздрогнула, мир снова сделался четким: теплое сияние свечей вдалеке и холодный, как ледник, взгляд Талии.

— Чем я тебя так бешу? В смысле, помимо уже известного факта?

— Ты бесишь меня тем, что даже на простой вопрос ответить не можешь без попытки повыпендриваться.

— Прости за неприятную новость, но я не пытаюсь выпендриваться, я…

— Ну вот! О чем я и говорю. Я спрашивала, все ли у тебя хорошо. И ни о чем больше. И ты даже на это не смогла ответить без своих поганых заки­донов.

— Ты серьезно это имела в виду?

— Что?

— Ты серьезно это имела в виду?

— Чтоб тебя, ты вообще о чем? — вытаращилась на меня Талия. — Что ты несешь?

Я понимала, почему Лин хохмит в любой сложной ситуации. Легче прикрыться болтовней, уклониться от сизифова труда эмпатии. Легче не думать о ней и о том, что мой мозг кипит от воспоминаний о девочке-женщине в зеркале. Я провела пальцами по макушке, пригладила волосы и улыбнулась:

— Твоя озабоченность моим состоянием — это было всерьез?

— Ах ты дрянь! — Я попала в яблочко. — Вот что я получаю от тебя в награду за доброту.

— Вот что ты получаешь в награду за лицемерие.

— Что тебе от меня надо? — Ее голос сорвался. — Я стараюсь ради Фаиза. Тебя я не люблю и считать себя из-за этого сволочью не собираюсь. Ты пыталась нас разлучить. Но знаешь что? Я работаю над собой. Я бы выложила кучу денег за то, чтобы тебя здесь не было, но мы имеем то, что имеем. Так что давай ты, мать твою, пойдешь мне навстречу.

— Если тебе от этого полегчает, то я тоже была бы рада, если бы тебя здесь не было.

— Надеюсь, дом тебя сожрет. — На большее добросердечности у Талии не хватило.

— И тебе того же.

— Чья очередь?

— Без понятия.

Лин подкинул вверх зернышко карамельного попкорна, но не поймал, промахнувшись на миллиметр. Попкорн отскочил от его носа и закатился под этажерку. Толстощекие куклы в потрепанных одеяниях правителей, до сих пор сохраняющие блеск собранных в пучки волос, смотрели на нас, восседая рядом с принцессами в двенадцатислойных дзюни-хитоэ^[14], — каскады изумрудной и золотой узорчатой ткани и высокомерие на челе. Я заметила, как муха выползла из обломков фарфорового черепа мальчика. Из всех фигурок он один не выдержал испытания временем. Как будто кто-то схватил его за подбородок и стиснул так, что скулы треснули, обвалились внутрь. Жертвоприношение.

Эта мысль проникла в мое сознание струей ледяной воды.

Куклы — на полках их собрались десятки — в молчании ждали, когда вернется куда-то отлучившаяся Талия, сложив руки на коленях, не смея вздохнуть. Было поздно, мы устали до того, что потеряли счет времени. Талия заставила нас обойти все комнаты, прежде чем мы обнаружили эту. Эту, потому что в прочих шести не было должной атмосферы. Сначала происходящее казалось мне глупостью. Но по мере того как мы рассказывали истории об утопленниках и голодных духах, затея начала обретать смысл. Здесь и впрямь было некое волшебство, пусть даже нами самими придуманное.

Мы гасили свечку после каждой истории, пока не истребили все мерцающие огоньки, кроме одного — последнего выжившего. Его трепетание было видно сквозь сёдзи. На стенах пенились волны бурного океана. Сквозь сияющие воды, изображенные краской такой блестящей, словно в нее подмешали сапфирную крошку, на нас равнодушно взирало изображение спрута.

— Я расскажу. — Я перевернула мобильник экраном вниз, проглотила остатки почти безвкусного пива — оно отправилось вдогонку за сливовым вином Лина. Зубы по ощущению были словно из сахара и покрылись таким слоем налета, что я не могла не водить по ним языком — снова и снова. Как лошадь. Как собака, сунувшая морду в пакет с тянучками. Туда-сюда. Туда-сюда. — У меня есть история.

Фаиз отозвался первым. Иногда он все же вспоминал, как должен вести себя лучший друг.

— Не надо. У тебя был бурный вечер. Просто сиди и расслабляйся…

Мой взгляд поплыл — в одну сторону, затем в другую. Я перепила. Ну и плевать. Я неуверенно поднялась на ноги, придерживаясь за этажерку.

— Не-не. Я в норме. У меня есть история. После нее ваши паршивые байки будут нервно курить за углом.

— Ну, не знаю. У Фаиза была шикарная история про дядю его бывшей. Даже вспоминать страшно, — сказал Лин.

— Тс… — Я прижала палец к его губам.

Тени разрисовали углы комнаты узорами, удлинили их, искривили до кошмарной неузнаваемости. Я почувствовала в глубине горла горечь желчи и сглотнула, борясь с приближающейся дурнотой. Меня мутило. Мутило ото всего.

Мир качнулся.

— Сядь.

— А потом ты велишь мне палочку принести?

— Господи! — Фаиз встал, взял бутылку воды и ткнул в мою сторону горлышком: — Кошка, ты пьяная. Сядь пока…

— Пока дурой себя не выставила?

— Он не это имел в виду.

Между зашкваром Фаиза и явлением Талии не было никакой паузы, причина и следствие слились в едином восхитительном движении. Эти двое меня взбесили. Такого никоим образом не должно было случиться.

— Да я Фаиза знаю… — Я придушила в себе окончание фразы и снова села, чувствуя, как едкий ком набухает в том самом месте, где ребра расходятся от грудины, как двери храма или птичья дужка. Да я Фаиза знаю с тех времен, когда он к тебе еще и в мокрых фантазиях не являлся. Сжав губы двумя пальцами, я подавила подступающую рвоту. — Просто дайте мне рассказать.

Филлип выдохнул:

— Господи боже!

— Хорошо, — сказала Талия.

Фаиз еще немного постоял с таким видом, будто чего-то не договорил. Но потом сдался, присел рядом с Талией, стукнув коленями о пол, и погладил ее по волосам. Однако в вопросе профилактики обезвоживания он остался непреклонен — тыкал бутылкой в мою сторону, пока я не подхватила ее и не отхлебнула.

Вода пролилась в горло, точно свет.

— О’кей, о’кей. Давайте я начну. В некотором царстве…

Знаете, как поэты иногда говорят: такое чувство, будто весь мир тебе внимает?

У меня было так же.

Только вместо аудитории, полной профессоров в накрахмаленных воротничках, с академическими талмудами, где каждая глава отмечена особым цветом в зависимости от значимости, был дом. Особняк вдохнул. Я словно была в церкви. Здание словно приглушило стук своего сердца, чтобы лучше меня слышать, деревянные стены плотнее сжимались, скручивались вокруг комнаты, как будто она была утробой, а я — новой жизнью. С потолка, словно от вздохов особняка, падала пыль, свисали тонкими серебристыми пуповинами нити паутины.

Казалось, дом говорит со мной через мотыльков и мокриц, через трещины в фундаменте, через крошечных черных муравьев, вгрызающихся в объедки нашей трапезы так, словно мы оставили после себя трупы, а не блестящие комки пищевых оберток. Воздух пах сырым мясом, жиром и жженым протеином.

Я изо всех своих гребаных сил надеялась, что она сейчас слушает.

Отчасти потому, что я устала быть нелюбимой, быть объектом жалости, вроде олененка, испускающего последний жалкий вздох в канаве. Отчасти потому, что я хотела, чтобы все это оказалось правдой.

Я хотела чуточку волшебства.

Пусть даже голодного волшебства.

Пусть даже волшебства, заключенного в доме, полном гниющих костей, в доме, сердцем которого служит призрак мертвой девушки. Я отдала бы ему все, что он попросит, в обмен на самую малость. На каплю искреннего внимания, каплю любви.