Опасайтесь лысых и усатых - Коваль Юрий Иосифович. Страница 18

Сейчас ни ружья схватить, ни головешки сунуть он не успеет.

17

Спрятались под черные рубахи.

А медведь нашел их, взял да и съел.

Скрлллл… осина скрипит. Это не липовая нога, это – осина, гнилая дуплистая осина, которая упала, но не достигла земли, зависла в сосновых ветках. Я видел ее раньше и слыхал, как скрипит она под ветром.

Только сейчас-то к чему осине скрипеть? Ветра-то нет. Неужто Сухолапый?

Скирлы, скирлы на липовой ноге и, главное, черные рубахи, под которыми надо прятаться. Да ведь не спрячешься от ужаса под черную рубаху.

Костер разгорался туго, но жар его охватил мое лицо, пар пошел от мокрой телогрейки.

Я отставил в сторону ружье и стал доедать яблоко. Из головы никак не выходила осина, скрипящая без ветра. Что-то еще в этой осине было, кроме скрипа, а что, я не мог понять или вспомнить.

Боже мой, да ведь я давно знаю эту осину. Где же я заблудился? От осины с полкилометра до опаленных бугров, а там рядом и кишемская тропа.

Я даже засмеялся. Заблудился! Где я заблудился? Осина-то вот она. Пошел обратно по своим следам! Это, конечно, зима такая – тупая голова.

Если б я не поворотил с гривки назад – и не увидел бы следов Сухолапого.

Постой, как же так? Как Сухолапый догадался, что я блуждаю? Как он узнал, что я пойду обратно по своему следу? Нет, он не знал, он никак не знал, что я поверну назад. А может, он вовсе и не преследовал меня, а, напротив, от меня убегал?

Я его стронул, поднял, и он пошел туда, откуда я пришел. Там было тише, спокойней.

Шагов через двести он снова случайно попал на мой старый след, и в этот момент я уже шел обратно. Не шел – бежал!

Он услышал, как хрустят сучья у меня под ногами… и сам побежал от меня. Неужели он побежал от меня?

В овраг он скатился на полном ходу – иначе не было бы таких глубоких борозд. Зачем ему спешить? С тремя лапами овраги надо пересекать осторожно. Убегал!

Хорошо, что я положил костер, теперь-то Сухолапый понял, что я успокоился. Сейчас он, наверное, спокойно возвращается на гривку, туда, поближе к берлоге.

Костер? А зачем мне костер? Мне он теперь не нужен.

Я быстро разбросал дымящиеся ветки, затоптал, завалил снегом головешки.

Закинув за плечо ружье, отошел от костра.

18

Сейчас уж ни ружья схватить, ни головешки сунуть он не успеет.

Он стоял по-прежнему у елки и протягивал к костру то одну руку, то другую. Вдруг он засмеялся и замахал руками. Схватил горящую ветку, отбросил в сторону, потом другую схватил ветку, сунул в снег. Пар и дым смешались, запахло мокрой гарью. Ногами разбрасывал он костер.

Схватив ружье, он отошел от костра. Он шел быстро, спокойно и уверенно, и шел прямо на меня. Я бы мог отойти в сторону, успел бы, но я не отошел.

Я встал на задние ланы, выпрямился.

Он увидел меня и должен был сейчас стрелять.

А яблоко-то свое он все-таки успел сгрызть. Глупо это – таскать целый день яблоко в кармане и ни разу не откусить.

19

Закинув за плечо ружье, я отошел от костра.

Я шел прямо к скрипящей сосне и вдруг увидел Сухолапого. Кажется, я заметил его первым.

Нет, не багровой в сумерках была его голова. Мне она показалась темно-зеленой, а глаза светлыми. Желтенькие, что ли?

Сухолапый вздрогнул и поднялся на дыбы.

Я тут же оборотился к нему спиной и пошел к скрипящей осине. Было всего несколько шагов. Раз, два, три, четыре… я дошагал до осины. Я не знал, остановиться мне или нет. Я остановился. Тронул осину рукой. Нет, не скрипит. Привалился к ней плечом, и слабо, слабо скрипнула где-то наверху ее макушка.

От осины я пошел дальше к опаленным буграм. Я не оглядывался.

Сумерки все тянулись, когда я оказался на кишемской тропе, и только когда вышел из леса, в поле настигла меня ночь.

Я уже перешел поле, когда услыхал далекий осиновый скрип.

20

Глупо это – таскать целый день яблоко в кармане и ни разу не откусить.

Слушай, дерево

Корней Иванович был в огромных валенках. Я таких никогда не видывал. Валенки, наверно, валяли на заказ, специально для него.

– У вас, Корней Иванович, валенки сотого размера, – сказал я. – Я таких никогда не видывал.

– Восемьдесят четвертого, – сказал Чуковский. – Мне сейчас как раз восемьдесят четыре года, а я на валенки в год по размеру набавляю.

Была зима 1966 года.

Корней Иванович шагал впереди меня по узкой тропинке, пробитой в глубоком снегу. Я семенил за ним. Вдвоем на тропинке уместиться мы никак не могли.

– Прочитайте же свои стихи, – сказал Корней Иванович, не оборачиваясь.

Положение для чтения стихов было не самым выгодным, даже незавидным. Но другого случая почитать Чуковскому свои стихи могло и не представиться, и я начал:

– Что-что? – оборотился Чуковский.

– Лилипуты!

– Ага, лилипуты. Ну и что они делали?

– Жили.

– Хорошо, – сказал Корней Иванович, шагая вперед. – Давайте дальше. И погромче.

продолжал я, стараясь угнаться за Чуковским…

– Лимонад? А вы знаете, какой хороший лимонад пил я в Тбилиси?

Чтение стихов несколько прервалось. Я слушал про тбилисский лимонад, по-прежнему семеня за Корней Ивановичем. Наконец, он сказал:

– Продолжайте.

– Может, начать сначала?

– Зачем же. Я все помню. Жили лилипуты, пили лимонад.

– Все-таки начну сначала, чтоб ритм не прерывался.

– Ну, пожалуйста, – сказал Чуковский. По узкой снежной тропинке Корней Иванович уходил от меня, и я, догоняя, кричал ему в спину:

Почему-то меня это смешило, что я читаю в спину огромному Чуковскому, и я орал весело. Но дальше лимонада все-таки не двинулся – Чуковский вдруг остановился. Перед нами стоял на тропе человек. Это был изумительный писатель Борис Владимирович Заходер. Он поклонился Чуковскому. Корней Иванович поклонился в ответ. Они разговорились. Я стоял за спиной Чуковского, не зная, что делать с лилипутами.

– А вот смотрите-ка, – сказал Корней Иванович, оборачиваясь ко мне. – Вот – юный поэт. Он про лилипутов написал.

– Знаю, знаю, – сказал Борис Владимирович. – Добрый день, читал, читал.

К чести Бориса Владимировича надо сказать, что в те времена он не читал ни одной моей строчки. Не печатали.

Прогулка обрастала людьми.

Вышли с тропы на широкую расчищенную дорогу. Здесь оказалось несколько бородатых литераторов с палками в руках. Среди них самым бородатым и, так сказать, самым палкастым был Лев Зиновьевич Копелев. Копелев приветственно замахал палкой, Корней Иванович махнул своей палкой в ответ.

Скоро уже небольшая толпа ходила вокруг Корней Ивановича, а сам Корней Иванович двигался то к своему дому, то к дому творчества писателей. Я шел чуть сбоку, чуть сзади. Лилипуты откипели во мне.

– Ташкент! – громко рассказывал Корней Иванович. – Там в баню рвались, как на концерт Шаляпина. Вставали в очередь за семь часов до открытия…

– Корней Иванович, – прервал его кто-то, – сегодня мороз. А ведь врачи вам запретили много говорить на морозе.

– Ну и что? – сказал Чуковский. – Я не вижу здесь врачей.

– Но все-таки… надо поберечься!

– Да ведь и рассказать кому-нибудь надо! Ну вас, лучше я дереву расскажу.