В сетях шпионажа, или «Час крокодила» - Резванцев Александр Александрович. Страница 36

— У меня еще и профиль Нефертити. Взгляни-ка!

Он взглянул на Лельку сбоку и убедился, что она не врет.

Тут она взяла его под руку и предложила прогуляться по проспекту.

— В кои веки еще встретимся. Повспоминаем?!

Краем глаза он видел плетущихся за ними топальщиков — сотрудников службы наружного наблюдения и прикидывал в уме, что получит за это прогуливание — строгача или служебное несоответствие. Когда в ресторане его собственный агент, заговорщически подмигнув ему, положил перед ними хорошо знакомое меню-камуфляж, он понял, что руководство управления посылает ему «черную метку»: либо ты немедленно оставишь Риту в покое, либо пеняй на себя.

Он проводил Лельку домой, и она позвала его на чашку кофе. Он знал, что Лелькина квартира под техникой и что там не то что каждое слово, каждый шорох ложится на магнитную ленту, но тем не менее зашел. Он был будто под гипнозом. Лелька захлопнула входную дверь и, как много лет назад, сказала:

— Дома никого нет.

Потом повернулась к нему лицом, расстегнула блузку, сдернула и отшвырнула лифчик.

— А теперь целуй меня!

Он молча подхватил ее на руки и понес к тахте.

Через час Лагутин ушел от Лельки. На лестничной площадке у ее квартиры они обменялись фразами, содержание которых было интересно только им.

— Почему твои волосы пахнут теперь другими цветами? — спросил он.

— Тогда я полоскала их в бабушкиных настоях из трав, — ответила она, — а бабушки давно нет.

Он отправился на службу, прямиком в группу кадров — писать покаянную объяснительную.

А еще через час Рита вышла из дома и опустила в ближайший почтовый ящик письмо, которое тут же было изъято и доставлено нам…

Перед вечером Почтмейстер заглянул ко мне с новой «клубничкой». Это было коротенькое заявление некоей гражданки Востриковой, адресованное начальнику областной милиции. «Гражданин начальник! — писала Вострикова. — Вчера, 16 августа 1968 года, в 9 часов вечера мой сын Василий, 15 лет, проходил мимо дома нашего соседа Гасана Мамедова, который в это время стоял пьяный у своих ворот. Мамедов затащил моего сына к себе во двор и там учинил ему насилие через задний проход. Прошу, чтоб такое больше не повторялось. Заранее благодарная вам Анна Вострикова».

— Так, — резюмировал я. — Значит, гнусное насилие над жопой Василия.

Почтмейстер захихикал:

— Да ты у нас поэт!

— И до чего же смиренен русский человек! — продолжал я. — Она ведь не требует наказать насильника, а нижайше умоляет, чтобы он так больше не делал! Кстати, от Канцельсонов ничего нет?

— Есть, да не про твою честь. Велено доложить лично генералу.

Почтмейстер гаденько ухмыльнулся, забрал свою «клубничку» и покинул мой кабинет. Я понял, что мне на работе сегодня больше делать нечего, и ушел домой…

О начальнике управления генерале Латышеве подчиненные говорили, что он не только «слуга царю», но и «отец солдатам», и это вполне соответствовало действительности.

Когда генерал ознакомился с письмом Риты, он сразу понял, что писалось оно не для венской подружки, а для него, Латышева. В письмо, помимо разной бабьей дребедени, были вкраплены такие строки: «Я встретила одного хорошего парня — старую мою любовь. Говорят, он у них тут теперь главный контрразведчик. Мы замечательно провели время. Я сделала с ним все, что хотела. Он по-прежнему любит меня. Когда мы прощались на лестничной площадке у моей квартиры, он сказал, что хочет поехать в круиз по Дунаю и остаться в Вене, чтобы быть рядом со мной». Это был приговор Лагутину, которого Латышев любил и ценил. Генерал взял письмо и пошел с ним в свой персональный туалет. Там он чиркнул зажигалкой, намереваясь уничтожить компромат, но вовремя вспомнил, что письмо читал Почтмейстер, а тайна, известная двоим, уже не тайна. Он вернулся в кабинет и начертал на конверте: «Группа кадров. В личное дело майора Лагутина Н.И.». Затем позвонил кадровику.

— Разыщи Лагутина и зайди с ним ко мне.

— Лагутин у меня, — ответил кадровик.

— Вот как! Что он там делает?

— Объяснительную пишет.

— Ишь какой прыткий! Как только напишет, заходите оба.

Ознакомившись с докладной, генерал сказал Лагутину:

— Знаешь, в чем твоя ошибка? В том, что ты утаил от нас всю подноготную твоих взаимоотношений с Ритой. Мы бы тебя в командировку услали или в отпуск и спасли бы от нее. Ты до сих пор ее любишь?

— Люблю, товарищ генерал.

— Ну и дурак! Она же тебя ненавидит.

— Неправда.

— Правда. На, прочти!

Латышев положил перед Лагутиным письмо Риты.

— А вот здесь она врет! — возмутился Лагутин, дойдя до того места, где Лелька пересказывала их беседу на лестничной площадке. — Не было разговора о круизе и о Вене!

— Конечно, врет, но как докажешь? Вот тут и есть твоя погибель, Николай Иванович. За что она мстит тебе?

— Не знаю. Может быть, в моем лице она мстит всей нашей конторе за отца и брата.

— Может быть, может быть… Не будем пороть горячку. Сдавай потихоньку отделение Ростовцеву и думай заодно, что скажешь жене и детям.

— Скажу все как есть.

— Опять дурак. Хочешь семью развалить? Ладно, я послезавтра вечером приду к тебе домой и сам все объясню супруге и потомству твоему.

— Как будете объяснять?

— Ты допустил серьезный просчет в работе, который повлек за собой тяжелые последствия, поэтому принято решение тебя уволить. Так пойдет?

— Так пойдет.

— Мужа и отца вашего прошу уважать и любить, как прежде. Он хороший, честный человек.

— Спасибо, товарищ генерал.

— Насчет твоего трудоустройства подумаем. У тебя гражданская специальность какая?

— У меня нет гражданской специальности.

— Так это же замечательно! Значит, быть тебе, пока живешь, начальником. А этой сучке Рите мы за ее художества закроем въезд на родину на всю оставшуюся жизнь…

Лагутин вышел от Латышева поздно, где-то около полуночи. Домой идти было страшно, и ноги почти сами принесли его в городской парк. Там уже никого не было. Только на одной из скамеек сидела группа поддатых молодых людей, громко распевавших хором под гитару бардовскую песню:

Лагутин перелез через изгородь летнего театра, прошел мимо пустых скамеек к белой концертной раковине, занял место в первом ряду и стал смотреть на погруженную в полумрак сцену. Там, склонив головку, стояла тоненькая девочка в белом выпускном платье. Она вживалась в образ. Лагутину стало душно. Он снял пиджак, вынул из подмышечной кобуры пистолет и положил его на скамью. «Ах, Лелька, Лелька, проклятая и любимая моя стерва! За что же ты меня так? А знаешь, для чего мы с тобой родились и встретились? Для счастья! Но нам никто не сказал тогда, что жизнь — больший ад, чем сам ад. Пришлось доходить до этого самим. Мы потеряли время и проиграли. Я проиграл — это уж точно. Не думаю, что ты осталась в выигрыше… Почему молчишь? Скажи что-нибудь?..» Лелька не захотела дискутировать с ним. Она стала белым прозрачным облачком, а затем и вовсе исчезла.

— А я тебя узнал, — сказал кто-то сзади. — Лет пятнадцать назад ты приходил сюда ночью с девчонкой. Она тут такие номера откалывала! До сих пор не могу забыть! Разве вы не поженились?

Лагутин оглянулся:

— А-а-а! Я тебя тоже узнал. Ты тот самый сторож. Нет, не поженились.

— Почему?

— Потому что я не послушался тебя, дед.

Сторож сел на пистолет и выругался.