Время Волка - Волкодав Юлия. Страница 3

– Ты где? – отрывисто уточнил разом посерьёзневший Карлинский на том конце.

– В СИ-СИ-СИЗО. Бу-бу-бутовском.

– Что случилось? Лёня? Пой, твою мать.

Со стороны их разговор мог показаться диалогом двух сумасшедших. Но душевным расстройством никто из них не страдал.

– Не-е мо-огу, Бо-оря. Мне пло-охо.

Он всё-таки пропел эту фразу. Тоже не шибко здорово получилось, и куда былой опыт делся!..

– Я приеду, Лёнь. Сейчас же. Держись, старик, и не нервничай!

Леонид Витальевич положил телефон. Хорошо, когда не надо ничего объяснять. Хорошо, когда есть настоящий друг. В его мобильнике, наверное, с тысячу номеров. Коллеги, приятели, спонсоры, чиновники всех мастей. Есть даже парочка бандитов. А позвонить можно только Карлинскому. Хотя, наверное, у какого-нибудь замминистра МВД, который песни Волка «с детства знает», куда больше вариантов его отсюда вытащить. Но замминистра МВД не поймёт ни слова из его нынешнего невнятного бормотания да и не захочет понимать. Просто повесит трубку, решив, что Волк нажрался или кто-то его разыгрывает. Он знает совсем другого Волка – успешного, обаятельного, заливающегося соловьём на концерте и травящего анекдоты на последующей пьянке. И только Борис знаком с Лёнькой, мальчишкой с Ворошиловской улицы, до уровня которого Леонид Витальевич сейчас стремительно деградировал.

Борька жил на другом конце Москвы и даже не в городе. Если повезёт и не будет пробок, доберётся часа через два. А потом… Что будет потом, он даже представлять не хотел. Дождаться бы Борьки. А пока хорошо бы подремать, если удастся, конечно.

Не удалось. Стоило прикрыть веки, перед глазами тут же встала картинка из далёкого детства.

* * *

Первое детское воспоминание Лёни – мёртвый дельфин. Он лежал на берегу и смотрел остекленевшим взглядом куда-то в пустоту. А вокруг него столпились женщины, которые громко спорили.

– А я говорю, нужно его сдать! – кричала одна. – Это же государственная собственность.

– В госпиталь отнести надо, пусть солдатики наедятся! – причитала вторая.

– С ума посходили? Петровна, ты чего голосишь? У тебя что, дома дети не голодные? А ну, быстро рты позакрывали. Сейчас разделим на всех, никто ничего и не узнает.

Это бабушка. Лёня ещё не понимает, почему она ругается и что значит «разделим». Ему просто жалко мёртвого дельфина. Бабушка сказала, что он сам выбросился на берег и поэтому погиб. Лёня сидит на корточках возле дельфиньей головы и ждёт, когда они с бабушкой пойдут собирать мидии. Они пришли на море за мидиями, которые растут на бунах. Бабушка заходит в воду по пояс и срезает мидии большим ножом. А Лёня играет на берегу, строит из камушков домики и мечтает, как вечером бабушка сварит из мидий вкусный суп. Но сегодня бабушка словно забыла про мидий, теперь её интересует дельфин.

Бабушка достаёт свой нож и проводит им по дельфиньему боку. На камни течёт кровь, Лёня в ужасе отворачивается. Кто-то из женщин ахает, но Серафиму Ивановну это совершенно не смущает. Лёнина бабушка – хирург, военный хирург. Она работает в госпитале. Ей не жалко дельфина. Женщины моют куски дельфиньего мяса в море и прячут по сумкам. Женщин много, и от дельфина совсем ничего не остается. Лёня не смотрит, но его всё равно тошнит от странного запаха.

– Пошли. – Бабушка берёт его за руку. – Пошли домой.

– А мидии?

– Не будет сегодня мидий. Мы сегодня мясо приготовим.

Лёня радуется, ему очень хочется есть. Но до дома ещё далеко. Они живут высоко на горе, за госпиталем, в котором работает бабушка. Нужно долго-долго подниматься по узенькой тропинке, прежде чем окажешься в их дворе и увидишь их деревянный домик. На половине пути Лёня начинает хныкать – он натёр ногу и не может дальше идти.

– Наказание, а не ребёнок, – ворчит бабушка, но поднимает его и сажает себе на плечи.

Теперь она несёт не только авоську с дельфиньим мясом, но и Лёню. Бабушка часто называет его «наказанием» и «горем луковым», а ещё иногда «подкидышем».

Лёня действительно подкидыш, в том смысле, что отец подкинул его бабушке почти сразу после рождения. А что ещё ему было делать? Война уже шла, и Виталия Волка призвали на фронт. Да хоть бы и в мирное время, он понятия не имел, как обращаться с новорожденным. Когда он появился в Сочи, на пороге её дома, со свёртком на руках, Серафима Ивановна сразу всё поняла. Ещё год назад в этом самом доме они гуляли свадьбу, отдавали её дочь, умницу, красавицу Катеньку замуж за москвича, видного мужчину, военного – Виталия Волка. Все соседи завидовали, а Серафима Ивановна только поджимала губы, но ничего не говорила. Решила не вмешиваться в жизнь дочери. Если ей нравится, пусть. Уже из Москвы Катя писала, что ждёт ребёнка, и Серафима Ивановна собиралась взять в больнице отпуск и поехать к дочери, помогать с малышом. Всё сложилось совсем иначе. Началась война, сочинские санатории превратились в госпитали, и каждая пара рук была на счету. Серафима Ивановна по двенадцать часов стояла у стола, и никто её в Москву, конечно, не отпустил бы. Она ждала письма о том, что стала бабушкой, а дождалась Волка, с окаменевшим от горя лицом и пищащим свёртком.

Не думала Серафима Ивановна, что, едва вырастив и выпустив из дома дочь, ей снова придётся стать матерью. Снова не спать ночами, потому что режутся зубы, снова учить говорить и ходить, снова завешивать весь двор перестиранными пелёнками. Но тогда, с Катькой, и она помоложе была, и время было другое. А теперь она работала двенадцатичасовую смену в госпитале, еле живая приходила домой и забирала Лёню у соседки Олеси, их спасительницы, Лёниной кормилицы. Счастье великое, что у Олеси хватало молока и на свою дочку, и на подкидыша. Ещё большее счастье, что она согласилась нянчиться сразу с двумя малышами.

Вот и тогда, вернувшись домой, Серафима Ивановна первым делом заглянула к Олесе, поделилась добытым мясом. Дочка Олеси умерла год назад, и никто не понял отчего. Вроде бы простудилась, а там кто разбираться будет. Война, люди каждый день умирают. Лёне повезло, но смотрела на него Серафима Ивановна, и сердце кровью обливалось – слабенький совсем, тихий, ни капли на мать не похож. У Катьки энергия ключом била, не ребёнок, а исчадие ада, вечно на деревьях висела и соседских мальчишек колотила. А Лёня сядет в уголке и может часами кубики перебирать или картинки в книжке разглядывать. Или все они, дети войны, такие? Привыкшие беречь силы.

– Лёня, иди кушать.

Сочи вторую неделю без хлеба. Город снова отрезан от Большой земли, поезда не могут подвезти муку. Кое-как спасаются овощами со своего огорода, но их мало и без хлеба всё равно голодно. Счастье великое, что им сегодня попался дельфин.

Мальчик охотно залез на стул, впился жадными глазами в тарелку. Но едва попробовав сваренное мясо, бросил вилку.

– Не буду…

Дельфинье мясо источало тошнотворный, приторно-сладкий запах. Но всё-таки белок, полезно. Серафима Ивановна сурово сдвинула брови.

– Ешь, что дают. Ничего другого нет.

Наказание какое-то.

– Ешь немедленно! В Ленинграде сейчас люди от голода умирают, а он выделывается! Мясо ему не еда!

Она решительно взяла вилку, сунула кусок ему в рот. Лёня со слезами на глазах пытался жевать, но через несколько секунд вдруг вырвался из-за стола и метнулся за дверь, запнулся об порог, слетел со ступеньки, но всё-таки успел добежать до уборной во дворе. Серафима Ивановна мрачно наблюдала за ним из окна. Это уже не первая попытка накормить его насильно, и каждый раз всё заканчивается одним и тем же. Желудок у него слабый, ему бы кашку, творог, да где их достать. Конечно, по сравнению с Ленинградом Сочи не голодает: тут и сады, и лес рядом, и море кормит. Но «всё для фронта, всё для победы». Собранный урожай люди несут в госпитали для солдат, а сами перебиваются чем могут.

– И чем мне тебя кормить? – с горечью, обращаясь скорее к себе, чем к мальчику, смущённо утирающему слёзы, спросила Серафима Ивановна.