Время Волка - Волкодав Юлия. Страница 30

Но когда начался учебный год, Лёнькины восторги стали понемногу утихать. Во-первых, выяснилось, что, кроме занятий по вокалу и актёрскому мастерству, нужно постигать и множество общеобразовательных дисциплин, в их числе и философия, и политэкономия, и этика, и культурология, и история искусств, то есть весьма далёкие от музыки предметы. Да и специальные дисциплины, такие как сценодвижение и сценоречь, давались Лёньке нелегко – он хоть и выдал на вступительных экзаменах цыганочку, но то было сделано на чистом адреналине, а махать руками и ногами у станка на глазах у однокашников ему совсем не нравилось. Со сценической речью тоже возникли сложности. На первое занятие он пришёл полный энтузиазма, считая, что теперь-то ему море по колено, но преподаватель заставлял студентов читать такие мудрёные скороговорки и тексты, что язык сломаешь. Правда, туго приходилось всем, не только Лёньке, но он переживал неудачи сильнее остальных, каждый раз сгорая от стыда, что оговорился, что недостаточно чётко произнёс фразу, что остальные это заметили и смеялись, хотя смеялись над всеми.

Во-вторых, очень скоро классы ГИТИСа перестали казаться Лёньке залами сказочных дворцов. Он начал замечать и облупившуюся краску на стенах, и убогую мебель: после двух пар на жестких деревянных стульях не гнулась спина, так что никакое сценодвижение не помогало, а шатающиеся столы были изрезаны ножиками их предшественников, маявшихся от скуки на очередной лекции по истмату. В тот год зима наступила рано, уже в сентябре температура по ночам опускалась до нуля, и Лёня опять начал мёрзнуть и замечать, что из рассохшихся оконных рам дует, а в аудиториях на третьем этаже почти не работают батареи. Словом, всё это очень мало походило на сказку.

Но всё же оставалось главное, ради чего он поступал в ГИТИС, – занятия по вокалу. На них он бежал как на праздник, хотя и они давались нелегко. Лёнькиным педагогом по вокалу был Дед. Точнее, Дедов Сергей Михайлович, пожилой профессор, баритон, в прошлом солист одного из столичных театров. Милейшая Валентина Ивановна Лёню в свой класс не взяла, объяснив, что баритону лучше заниматься у баритона. И скоро Лёнька убедился в её правоте.

Дед пел лет двадцать и ещё двадцать лет преподавал вокал. Он не испытывал никакого пиетета к студентам, обращался с ними довольно бесцеремонно, а порой и грубо. Лёнька поначалу решил, что повторяется история с его преподавателем по фортепиано, и уже подумал, что пойдёт на кафедру и попросит другого мастера, что позволялось в исключительных случаях, но Валентина Ивановна его переубедила.

– Не торопись, Дедов отличный педагог, – ласково уговаривала она, отведя Лёньку к окну. – Он именно тот человек, который тебя «распоёт», поверь мне. У него такой опыт! Ну, что у вас произошло?

И Лёнька рассказал. На первом занятии Дед предложил Лёне спеть что-нибудь на свой вкус. Лёня выбрал романс Чайковского «Благословляю вас, леса» – летом он всерьёз увлёкся Шаляпиным, раздобыл несколько его записей. Дед одобрительно кивнул, уселся на стул, закинув ногу на ногу и прикрыв глаза. Но стоило Лёньке пропеть первую фразу: «Благословляю вас, леса, долины, нивы, горы, воды…», Сергей Михайлович подскочил как ужаленный.

– Что это? Что это, я вас спрашиваю? Что вы сейчас делаете?

– Пою, – не понимая проблемы, пробормотал Лёня.

– Поёте? Вы не поёте, молодой человек! Вы благословляете леса, долины, нивы и так далее! Бла-го-слов-ля-е-те! Понимаете разницу? Ещё раз!

– Благословляю вас, леса, долины, нивы, горы, воды, – затянул Лёня более торжественно, пытаясь подражать Шаляпину.

Резкий хлопок заставил его замолчать. Дед снова сорвался с места, подбежал к нему.

– Не полоскай голос в глотке! Голос должен разливаться по помещению. Тембр ты куда затёр? Чем ты вообще дышишь?

– Животом, – неуверенно предположил Лёня, вспоминая уроки Валентины Ивановны.

– Жопой ты дышишь, – резюмировал Дед. – Ну-ка, давай вот так!

Он бесцеремонно прижал одну руку к Лёнькиной пояснице, а другую – к животу, ниже ремня, отчего Лёнька покраснел и окончательно зажался. Потом уже он привык, что Дед в процессе обучения может чуть не в рот к нему залезть, проверяя, вибрирует ли там язык и работают ли резонаторы, а пока вторжение в личное пространство его шокировало.

– Дай мужика! – вопил Дед. – Баритон – это мужественный голос, это страсть, это сила. Не тенори! Опускай звук, опирай его, утверждай! Давай заново!

Одну несчастную фразу они пели весь урок. Лёня вывалился из аудитории мокрый, с севшим голосом и совершенно опустошённый. У него опять ничего не получалось, на него опять орали, он не понимал, как ему петь, на что опирать звук, чем дышать. Вообще ничего не понимал. Всё это он и изложил Валентине Ивановне. А она только улыбалась, смотря на него ласковыми бледно-голубыми глазами из-за стёкол очков.

– Не торопись, Лёня. Менять мастера можно только в одном случае – если он затирает твой голос, а не раскрывает его. Но с учениками Дедова такого не бывает, поверь мне. Он ещё ни одного вокалиста не испортил, в отличие от многих других, кстати. Потерпи пару месяцев.

И Лёнька снова доверился своей доброй фее, и, хотя каждое занятие у Деда превращалось в пытку, к декабрю ему иногда удавалось допеть заданный на дом романс до конца без прерывающих, заставляющих вздрогнуть хлопков. Потом Дед, конечно, в пух и прах разносил его исполнение, они снова разбирали каждую фразу, пели одно и то же по сто раз, а после занятия по вокалу Лёнька уже не мог идти ни на какие лекции, даже если они стояли в расписании – у него не только садился голос, у него начинала дико болеть голова и он шёл домой. Когда он имел неосторожность сообщить об этой проблеме Сергею Михайловичу, тот только хмыкнул:

– Это от направленного в головной резонатор звука. Радуйся. У теноров вон ничего не болит, у них в башке пусто, один резонатор и есть.

Но как бы там ни было, Лёня всё увереннее владел голосом, мог с листа спеть любой романс или песню, чисто не только в смысле попадания в ноты, но и интонационно правильно – к интонациям Дед особенно придирался.

– Как тебя зовут? – кричал он, когда Лёня разучивал партию Ивана Сусанина к экзамену.

– Леонид Волк, – машинально отвечал он и тут же получал нагоняй.

– Иван Сусанин тебя зовут! Ты только что поляков в лес завёл! Ты с жизнью сейчас прощаешься, а не на сцене стоишь! Где твои переживания? Где трагедия? Почему у меня по телу мурашки не бегают?

Дед задирал рукав рубашки и демонстрировал свою гладкую, без мурашек руку.

– От каждой арии, от каждой твоей ноты люди должны ловить мурашки! А иначе не надо вообще на сцену выходить!

Лёнька старался вжиться в образ, сурово сдвигал брови, подбирался, приосанивался, изображая Сусанина, но Дед снова орал:

– Не нужно мне всей этой театральщины! Ты мне звуком, звуком Сусанина покажи! А если люди не будут тебя видеть, если тебе на радио петь придётся? Или на записи пластинки? Без грима, без костюма, без ужимок твоих идиотских они должны видеть, слышать, чувствовать, что ты – Иван Сусанин! А для этого ты не голос должен отдавать слушателю, а сердце!

Нечасто Леониду Витальевичу придётся петь Сусанина, Онегина или Мефистофеля, разве что в каком-нибудь «Огоньке», капустнике или в шутку на чьём-нибудь юбилее. Но каждый раз, стоя в студии у микрофона, записывая очередную песню про дом отдыха в Подмосковье, гимн футбольной команды или балладу о нефтяниках Сибири, он будет вспоминать Деда. Найти верную интонацию, не допустить ни одной небрежной ноты, добиться мурашек, отдать слушателям сердце даже через запись. Это он твёрдо запомнит и сделает своим главным принципом.

* * *

Леонид Витальевич, слегка пошатываясь и щурясь от яркого света, спустился по широкой деревянной лестнице на первый этаж, откуда доносился божественный запах свежесваренного кофе. В доме Карлинских кофе варили как положено, в турке, разливая по маленьким, на пару глотков, чашечкам. Натали же, как и большинство московских барышень, готовила мелкомолотый кофе тем же способом, что и растворимый, – заливая кипятком. Получалась совершеннейшая бурда, и дома Леонид Витальевич предпочитал чай, лучше зелёный и с молоком, для связок полезно.