Время Волка - Волкодав Юлия. Страница 35

Оставалась только одна проблема – им негде стало встречаться с Оксаной. Романтические прогулки по паркам Москвы, конечно, были делом увлекательным, однако с наступлением зимы всё менее комфортным, особенно для постоянно мёрзнущего Лёньки. Он стал чаще задумываться о том, что делать дальше. Выходило, что надо предлагать Оксане руку и сердце, тем более что сердцем его она давно завладела целиком и полностью, но куда он приведёт жену? Знающие друзья советовали вложиться в строительство кооперативной квартиры, мол, в Марьиной роще есть отличные варианты и недорого. Но легко сказать! На помощь родителей рассчитывать не приходилось, а со студенческой стипендии на первый взнос не накопишь. Лёнька и так хватался за любую возможность заработать: снимался в массовке на «Мосфильме», в декабре и январе «работал ёлки», изображая Деда Мороза в детских садах, но вырученные деньги уходили на то, чтобы прилично одеться, сводить Оксану в кафе, купить ей подарок к очередному празднику.

Всё те же друзья советовали ехать летом в гастрольный чёс, мол, вот где настоящие заработки, и на этот раз Лёня готов был пожертвовать летним отдыхом, но тут вылезла вторая проблема, отравлявшая ему существование. Дело в том, что с середины четвёртого курса он вдруг начал терять голос.

Когда Лёня в очередной раз подхватил простуду, он даже не удивился, дело привычное, зимой он из них не вылезал. Горло у него всегда болело ровно один день, и в этот день он не посещал занятие по вокалу, если таковое выпадало в расписании, пил фирменный Борькин коктейль из горячего молока с мёдом и маслом, ещё день пропускал из-за насморка и характерного гундосого произношения, а на третий уже возвращался к занятиям в полном объеме, до следующей простуды. Однако в тот раз, хотя был разгар весны и довольно теплой, всё как-то затянулось, пришлось пить лекарства, опять же под чутким руководством Борьки, и в итоге Лёнька не занимался вокалом почти две недели. А когда пришёл на урок к Дедову, получил выволочку за безделье и двойную нагрузку. Он с энтузиазмом принялся за разучивание партии Гремина, сам соскучился по пению за время вынужденного молчания, однако ничего не получалось – голос звучал слабо и блёкло, был каким-то рыхлым, явно нездоровым. Дед молча понаблюдал за его тщетными попытками одолеть Гремина, покачал головой и отправил домой – долечиваться. Ещё неделя ушла на восстановление прежней формы, но Лёня едва успел попеть пару дней, как снова заболел.

– Боря, это невозможно, – сипел он, меряя шагами общаговскую кухню, на которой они устроились за крохотным, втиснутым между рядами плит столом. – Мне готовиться надо, экзамены скоро, потом гастроли, а я без голоса.

Борька ни черта не понимал в вопросах здоровья связок, зато очень хорошо знал Лёньку.

– По-моему, ты себя просто заездил, – заметил он. – Хватаешься за все подряд: то у тебя ёлки, то капустники, теперь вот гастроли. Плюс Дед твой тебя гоняет как сидорову козу. Тебе просто надо отдохнуть и помолчать, и голос восстановится.

– Да ладно тебе, все так крутятся, – кипятился Лёнька. – У всех ёлки, капустники и учёба, некоторые даже работают. Тополя вон в театр пригласили стажёром, он уже в «Доне Базилио» поёт, мы с Оксанкой ходили смотреть!

Тополев, его однокурсник, изрядно Лёньку раздражал, хотя он и сам не понимал почему. Возможно, всё дело было в том, что Тополев, тоже баритон, считался второй звездой их курса, его также хвалили педагоги, его вместе с Лёнькой показывали всем гостям института, и между ними неизбежно возникал дух соперничества. Так как Лёню в театр пока никто не звал, на Тополя он был изрядно зол.

– Я не спорю, говорю же, я не специалист, – покладисто согласился Борька. – Однако мне кажется, ты зря сравниваешь. У вас с ним может быть совершенно разный голосовой аппарат.

– Он тоже баритон! И у него те же две октавы!

– Не в октавах дело! У тебя просто другой организм: быстрее устают связки, пересыхает слизистая, отсюда твои ларингиты, которые ты ошибочно принимаешь за простуды. Лёнь, сходи к фониатору, у вас же должен быть в институте.

– Я не люблю врачей, – буркнул Лёня.

– Меня тоже? – притворно-обиженно воскликнул Борька и тут же получил дружеский тычок.

– Балда! Ты не считаешься!

Но к фониатору Лёне всё-таки пришлось сходить, Дед заставил. Он пережил несколько крайне неприятных минут, сидя с раскрытым ртом, с повешенной на нижнюю челюсть салфеткой, пока доктор рассматривал его связки, что-то бормоча себе под нос. А в итоге услышал то же, что сказал ему Борька: чувствительный голосовой аппарат, необходимо снижать нагрузку.

Посещения фониатора станут для Леонида Витальевича самым обычным делом, а постоянная забота о состоянии горла перейдёт чуть ли не в навязчивую идею. Слишком много будет зависеть от здоровья голоса. Если, проснувшись утром, он обнаруживал, что голос не звучит, сразу считал день потерянным. Конечно, он не срывал гастроли, он распевался, заставлял голос зазвучать и выходил на концерты, но пропадал не только сказочный, обволакивающий тембр Волка, пропадал и тот особый настрой, который очаровывал всех, вне зависимости от пола, кто приближался к Леониду Витальевичу, та волшебная энергетика, которую называют харизмой, или личным обаянием. Что удивительно, даже после появления и повсеместного распространения фонограммы Леонид Витальевич будет так же трепетно относиться к голосу. Не брезгуя «плюсом», а потом и прибегая к нему в силу возраста (творческое долголетие ещё ни для кого не оставалось безнаказанным), он тем не менее будет ежедневно распеваться так тщательно, будто вечером ему выходить не на закрытую вечеринку к жующей публике, а на сцену Большого театра.

На гастроли Лёнька все-таки поехал. Сорок концертов по клубам и домам культуры в крошечных городках средней полосы России, с ночёвками там же, в клубах, на раскладушках в какой-нибудь библиотеке. Оксанка тоже напросилась в гастрольную труппу, с огромным успехом исполняя «Русский танец» и «Цыганочку». Для них эта поездка была настоящим медовым месяцем, хотя о свадьбе пока речи не шло. Товарищи проявляли понимание и всегда старались не мешать влюбленным, уступая им отдельные комнаты и самые укромные уголки. Лёнька был в восторге от такой жизни, ему нравилось в ней решительно всё: переезды на тряском автобусе и бесконечная смена городов, обеды в столовых с липкими клеёнками и скудным ассортиментом типа «гречка-макароны» и романтические ночи на скрипучей раскладушке под портретом Ленина. И, конечно, концерты, первые в его жизни профессиональные выходы на публику. Зрители им доставались более чем лояльные, ибо катались студенты по такой глуши, где любой гастролер, даже самый затрапезный, – событие мирового масштаба. И Лёня учился тому, что не мог дать ни один педагог ГИТИСа: чувствовать публику, «раскачивать» её, менять на ходу репертуар в зависимости от реакции и даже общаться с поклонницами.

Они появились неожиданно в каком-то районном центре, где труппа задержалась на три дня. Две девушки лет по двадцать просидели весь первый концерт, не отрывая от Лёни глаз, потом перекочевали на второй, проходивший на другом конце города, уже с цветами. Лёня обалдел, когда после исполнения его коронной «Чёрное море моё» на сцену вышли они обе с одинаковыми букетами. Студенты ГИТИСа на цветы не рассчитывали и избалованы ими не были, так что, когда он появился за кулисами с таким «уловом», все тут же стали его подкалывать, мол, закружил провинциальным барышням голову, смотри, Оксанка заревнует. Оксана и правда нахмурилась, но ничего не сказала. А после третьего концерта всё те же барышни накинулись на Лёню – поджидали его у выхода. Опешивший Лёня криво расписался им на каком-то клочке бумаги, искренне не понимая, кому нужны его каракули.

Тогда же они с Оксаной чуть ли не впервые серьёзно поссорились.

– Понравились? – мрачно осведомилась она, когда артисты погрузились в автобус для очередного переезда.

– Кто? – не понял Лёня, думавший совершенно о другом, – после концерта он всегда долго не мог успокоиться, прокручивая каждый момент своего выступления, пытаясь проанализировать, что было хорошо, а что следовало бы исправить.