Время Волка - Волкодав Юлия. Страница 57

– Две буханки серого, четыре булочки с маком, – перечисляет он и вдруг поворачивается к нам: – А вы что хотите, пацаны?

– Пря-аники, – Лёнька же тогда ещё заикался.

– И пряников килограмм, – продолжил совершенно спокойно дядька.

Вручил нам кулёк пряников, потрепал по выгоревшим на солнце макушкам и пошёл себе, будто так и надо.

А та наша игра в Тарзанов кончилась плохо, потому что сначала мы просто раскачивались на канате с боевыми воплями, а потом нам наскучило, и мы решили с каната спрыгивать, кто дальше. Лёнька спрыгнул и замешкался, шнурок у него на ботинке развязался, кажется, и он тут же стал его завязывать, а я-то следом лечу и прямо на него. Я уже тогда в теле был, раза в два шире и тяжелее Лёньки, сшиб его с ног, мы оба покатились по земле. Ободрали колени, локти, а Лёнька ещё и лодыжку растянул, потом неделю хромал. От Серафимы Ивановны получил нагоняй страшный – она его пугала, что он запросто мог руку сломать, а руки музыкант должен беречь.

…Мы, наверное, час гуляли по роще, потом спустились к школе, побродили вокруг неё. До музыкалки Лёня идти категорически отказался, да и промокли мы уже до нитки. Пошли к нему домой – мне тоже хотелось навестить Серафиму Ивановну. Моя-то мама периодически наведывалась в Москву, а вот Лёнькину бабушку я не видел давно.

Всё-таки приятно осознавать, что некоторые вещи не меняются. Вот как бы встречала любимого внука после нескольких лет разлуки обычная бабушка? Обнимала бы, всплёскивала руками, трепала за щёки и бегом тащила бы кормить. Серафима Ивановна же, открыв дверь и обнаружив за ней нас, только брови подняла.

– Неожиданно! Могли бы и позвонить, я бы что-нибудь приготовила.

Кого другого подобный приём обескуражил бы, но Лёнька привык. Обнял её, прижался к сухой морщинистой щеке, пробормотал:

– Да мы всё привезли, бабуль. И колбасу, и торт. Ты чайник только поставь.

Сколько ей тогда было? За восемьдесят, наверное. Всё такая же прямая, словно кол проглотила, подобранная, строгая, взгляд пронзительный. Только ходит медленно, и чувствовалось, что ей скучно одной, – пристрастилась телевизор смотреть, хотя раньше его не жаловала.

Мы сидели за столом, за которым двадцать лет назад делали с Лёнькой уроки, пили чай, Серафима Ивановна с московскими деликатесами, а мы всё больше налегали на домашнюю пастилу, которую она готовила сама из перетёртых фруктов, ещё одно любимое лакомство нашего детства. Лёнька рассказывал свои новости про почти что достроенный кооператив и делал вид, что у него всё хорошо.

– Через три месяца можно вселяться, – преувеличенно бодро говорил он. – И район хороший, метро близко. И этаж второй, тебе не тяжело подниматься будет. Поедем, а, бабуль? Ну что ты тут одна киснешь?

– Поедем, – вдруг неожиданно легко согласилась Серафима Ивановна, которая всегда твёрдо стояла на том, что всю жизнь прожила в Сочи и на старости лет не собирается с ним расставаться. – Вот достроишь квартиру, обставишь, и я приеду. Ты когда обратно в Москву?

Лёнька замялся.

– Да я, бабуль, хотел у тебя подольше погостить. Месяц или два…

В Москве ему было нечего делать, впрочем, как и в Сочи. Но тут он хотя бы чувствовал себя дома, столица же так и не стала для него родной. Лёнька решил, что, раз всё кувырком, лучше он подышит морским воздухом, погуляет по лесу, отдохнёт от каменных джунглей и преследующих его по пятам поклонников, недоумевающих, почему их кумир перестал выступать, и коллег, которые при случайных встречах начинают неискренне выражать сочувствие.

Серафима Ивановна допила чай, тяжело поднялась из-за стола, дошагала до раковины, обстоятельно вымыла чашку, поставила на полочку-сушилку, повернулась к внуку и только потом спросила:

– И на сколько тебя отлучили?

У Лёньки из рук вывалился бублик, который он сосредоточенно пытался разгрызть, и покатился по столу.

– Кто тебе сказал?

– Ты, – пожала плечами Серафима Ивановна. – У тебя на лице всё написано. В Москву ты не торопишься, ходишь как в воду опущенный, рассказываешь мне какую-то ерунду о квартире, про которую я сто раз слышала, и ни слова о новых песнях и концертах. И кого ты пытаешься обмануть?

Действительно, кого? В детстве Лёне не удавалось скрыть от бабушки ни одну проделку. Другой вопрос, что далеко не всегда её реакция была предсказуемой. Она могла наказать за то, на что другие родители и внимания бы не обратили, например, за то, что не полез в драку, остался в стороне. Или за то, что пришёл жаловаться, могла ещё наподдать подзатыльников. И в то же время игнорировала такие провинности, как позднее возвращение домой или разбитое окно.

– Так на сколько и за что?

– Я не знаю, на сколько. Коллеги говорят, что в первый раз закрывают на год, – тихо проговорил Лёнька, ломая несчастный бублик на кусочки. – А за что…

В этом месте я потихонечку слинял. Во-первых, мне пора было домой. Сочи – маленький город, сейчас кто-нибудь из соседей маме донесёт, что я давно тут, обидится ведь. Во-вторых, я совсем не хотел слушать, как Лёнька объясняет бабушке свои похождения. Пусть сам выкручивается…

* * *

Борис погостил в Сочи несколько дней и вернулся в Москву, а Лёня остался у бабушки. Неделю наслаждался тишиной и уютом родного дома, отсыпался, отъедался и отогревался не столько на южным солнышке, сколько благодаря долгим вечерним разговорам с Серафимой Ивановной. Бабушка не пыталась его воспитывать, скорее, высказывала свою точку зрения на Лёнину жизнь. По её мнению, давно пора было завести семью и тогда никаких проблем бы не возникло.

– Возьми какую-нибудь девочку с Кубани, – втолковывала она внуку. – Тихую, домашнюю, без амбиций. Которой не надо на сцену, которой не нужна твоя слава. Чтобы сидела дома, пекла плюшки, стирала рубашки и была бы тебе по гроб жизни благодарна, что ты вытянул её в Москву в квартиру с горячей водой и центральным отоплением и ей не надо, как братьям и сёстрам, таскать вёдра от колодца, топить печь и ходить за скотиной. Создай образ примерного семьянина, и от тебя отстанут. А сам делай, что тебе нужно, только тихо, без показухи. Такая девочка за тобой следить не станет и сплетни собирать не начнёт, будет ждать тебя с гастролей и деток воспитывать.

Досталось Лёне и за репертуар: бабушка считала, что Лёнька слишком наглеет, слишком много исполняет своих песен, слишком мало поёт про то, о чём принято петь.

– Да не хочу я про «Ленин, партия, комсомол»! – возмущался Лёня. – Тошнит меня от такого «творчества»!

– Не надо про «Ленин и партия», а комсомол чем тебе не угодил? Комсомол – это юность, молодость, порой наивность и готовность к подвигам: поехать на БАМ, построить город в тайге. Чем не романтика? – втолковывала бабушка, хитро поблёскивая глазами. – Напиши об этом песню! В жизни, мой хороший, нужно искать компромиссы.

И это говорил хирург, ни на какие компромиссы ни в жизни, ни в профессии не шедший. Но Лёня понимал, что действительно зарвался. Никому на эстраде не позволялось то, что позволялось ему, начиная с репертуара: он успешно избегал «программных» песен, не состоял в Союзе композиторов, не писал правильных статей о советской культуре в одноимённую газету и даже в одежде умудрялся отклоняться от общепринятых стандартов – всё чаще вместо галстука или бабочки завязывал на шее платок, который виднелся в расстёгнутом вороте рубашки. Он не сомневался, что автор той злополучной статьи – Кигель, но наверняка его отличие от прочих коллег раздражало многих, и кто-то Андрея радостно поддержал.

И Лёня постепенно начал оживать, понимая что делать дальше. Нет, конечно, он не собирался прямо сейчас мчаться на Кубань и тащить в жёны первую попавшуюся девицу, лишь бы снять с себя обвинения в распутстве и изобразить примерного семьянина. Этот пункт бабушкиного плана вообще ему претил, он не хотел себя связывать никакими обязательствами ни со столичными барышнями, ни с деревенскими. Но написать несколько правильных песен показалось ему хорошей идеей, тем более что бабушка это так интересно преподнесла. У него тут же родилась задумка написать о Сочи, ведь это хоть и не город-герой, но город-госпиталь, город милосердия, так почему нет песни о подвиге его жителей во время войны? Тем более, что Лёня своими глазами этот подвиг видел и даже отчасти в нём участвовал. А сейчас, когда он вернулся сюда, воспоминания бередили душу и сами просились вылиться в ноты.