Цирк "Гладиатор" - Порфирьев Борис Александрович. Страница 26

— Вы правы, — вздохнул Верзилин. — Барон Вогау отвечать не собирался.

— Вот то–то, вот то–то, — заволновался Коверзнев. — Вы на собственной шкуре испытали, какими патриотами являются эти бароны Вогау. — Он приблизился к Верзилину, зашептал: — И нечего себя тешить мыслью, что августейший покровитель Атлетического общества великий князь Владимир Александрович будет отвечать за судьбы русского спорта. Человек, расстрелявший девятого января тысячи людей, не патриот своего отечества, а враг.

— А Нина правильно сказала, — усмехнулся Верзилин, — о таких вещах вслух не говорят.

— Ах, дело не в этом! Кого бы мы ни взяли… Тумпаков… Тумпаков — это типичный буржуа, разбогатевший трактирщик, владелец сада «Фарс», хозяин оперетты и ресторанов. Заботиться о наживе — это естественно для него… Знаете ли вы, что чемпионат, в котором вы участвовали, обошёлся ему за три месяца в триста тридцать рублей? А в карман он себе положил сорок тысяч! Сорок тысяч! Триста тридцать рублей и сорок тысяч рублей! Каково?.. А ваш Вогау?.. То–то! Что для них стоит продать русскую победу Мальте или Корде… Ведь даже сами борцы, не желая обострять отношений с антрепризой и гонясь за деньгами, поддаются иностранцам, забывают о чести своего отечества. Я вас за то и ценю… за то и ценю, что вы не льститесь на деньги, не боитесь угроз. Не все решаются на это… В большинстве даже сильные борцы соглашаются на любые комбинации, в результате борьба из спорта превращается в водевиль…

Коверзнев подскочил к Верзилину, выхватил из его рук трубку, взмахнул книжкой в яркой обложке.

— Слушайте, слушайте, я вам прочитаю! — он перелистал страницы. — Вот. «Не при свете лучей солнца, не под взорами тысяч собравшегося народа, не из–за лаврового венка, а при тусклом свете театральной рампы, под неусыпным контролем антрепренёра, из–за жалованья состязаются в искусстве борьбы современные атлеты. Арену Олимпийских игр заменила пыльная цирковая арена, и не удивительно ли, что интересы цирковой арены поглотили без остатка интересы спортсмена?..»

Он устало швырнул книжку на стол и набил трубку. Бросив коробку с табаком на книжку, выпустил дым:

— Пф–пф.

«Я сразу понял, что мы с ним мыслим одинаково. За это я и полюбил его», — решил Верзилин.

А Коверзнев, усевшись на резной подлокотник кресла, проговорил задумчиво:

— Я усматриваю два основных положения в организации чемпионатов. Первое: полная независимость борцов от антрепризы. И второе: все дела чемпионата оценивает только судейский стол.

Положив ногу на ногу, Верзилин сказал с улыбкой:

— Вы забыли первое и главное: основным принципом чемпионата должно быть состязательное начало.

Коверзнев вскочил с кресла, ударил себя в лоб:

— Какой я идиот! Чего не смог сформулировать!

— И ещё одно, — сказал Верзилин. — Беспристрастным и объективным должен быть не только судейский стол. Но и пресса.

— Ефим Николаевич! Мы думаем с вами в унисон. Вот смотрите, — Коверзнев сунул в руки Верзилина газету. — Читайте! Читайте! Вот что пишут за деньги! Как вам это нравится? А мой материал не прошёл!.. Но ничего, я ещё найду место, найду такой журнал, где напечатают всё, что надо. Это же реклама! За неё громадные деньги уплачены. Да и имя Сципиона Чинизелли кое–что для газет значит. Как же, чемпионат проходит у него — ничего не поделаешь. Все памятуют о том, что его жена была любовницей великого князя Владимира Александровича. Попробуйте–ка поссориться с командующим гвардейскими войсками Петербургского военного округа… Попробуйте… Вот и печатают, что Чинизелли выгодно.

Верзилин прочитал, усмехнулся.

— Ну что? Ну что? — торопливо проговорил Коверзнев, — Пишут, что на вокзале закатывается в ресторан и заказывает десять обедов… Ведь смотря какие обеды…

— У меня Никита за троих ест, — снова усмехнулся Верзилин.

— Вот я и говорю, вот я и говорю!.. Выходит из вокзала и садится на первого попавшегося извозчика… Да ведь смотря какой экипаж выбрать… я не сомневаюсь, что для человека вашей комплекции можно выбрать такой экипаж, что он распадётся сразу же, как только вы в него сядете с маху… Перед выступлением усаживается за стол на арене и съедает поросёнка и выпивает четверть водки… Да, здорово! Но где спорт? Где сила и ловкость? Рвёт цепи? Так они перекалённые. Разгибает подковы? Так они маленькие… Знаем мы всё это. Вон Генри Томсон штангу поднимал, в шарах которой по человеку сидело… А она возьми да и сломайся — деревянная оказалась; а шары из веток сплетены, подкрашены под железо. А вместо мужчин мальчики с приклеенными бородами сидели… Я спрашиваю, где сила? Обман, один обман… Да, он побеждает всех, кто выходит против него. Но ведь это любители! Любители, а не профессионалы! Подумаешь, одного вызывает. Вон Иван Шемякин в Москве у Альберта Саламонского по десять человек в вечер вызывает и обещает награду тому, кто устоит против него больше минуты. Больше минуты! Совсем другое дело…

— Не один Шемякин, — пожал плечами Верзилин. — Пятлясинский, Спуль, да и другие тоже по десять человек вызывают.

— Вот я и говорю. Наша страна богата богатырями… Потому–то и обидно… Тут всё тонко подстроено. Иначе бы он не приехал в Петербург… Поддубный ушёл с арены; в деревню вернулся, крестьянствует. А Заикин с миллионерами Поташниковыми связался (они ему самолёт купили) — летает над Одессой. Вятского богатыря Гришу Салтыкова — отравили… Вахтуров борется за границей. Вот и некому проучить этого хвастуна. Ведь он из Турции едет непобеждённым. Нынче весной его Збышко — Цыганевич в Бухаресте уложил. После этого он в Турцию уехал, потом к нам, на юг… Переезжает из города в город — наводит на всех ужас. Вес колоссальный. Носит пятнадцать жилеток, какой–то мохнатый сюртук, засаленный складной цилиндр, огромные кожаные ботинки без застёжек, с ушками; в руках — железную палку… Рекламу себе создаёт с первой минуты, как появляется в городе — на вокзале… Едет в гостиницу. А там уже о нём наслышаны — говорят: номеров нет. Он не слушает, выбирает лучший номер, идёт в буфет — заказывает опять всего самого лучшего и снова не расплачивается. Если вызывают полицию — всё ломает, поэтому все предпочитают от него откупиться, просят переехать в другую гостиницу. А там тоже предлагают деньги — поезжайте в другую. Он и ездит из гостиницы в гостиницу — везде получает деньги… В городе какой–нибудь вшивенький чемпионат. Корда идёт туда. Вызывает всех борцов. До полицейского часа успевает положить нескольких. И так ездит из города в город. Ясно, что ему сопутствует реклама… Вот его Чинизелли и пригласил к себе… И уже приручил своими деньгами и властью. В бенефис будет бороться.

Коверзнев замолчал.

Верзилин поднялся, прошёлся по мягкому ковру, рассматривая тусклые картины в широких рамах.

— Вы не помните, Валерьян Павлович, в девяносто восьмом году в Москве, в саду «Олимпия», выступал американец Сампсон?.. Про него говорили, что он тренируется «из любви к искусству», что у него для тренировок есть гири чистого серебра, что он миллионер, и это его псевдоним… В общем реклама была… Так вот, он объявил, что заплатит десять тысяч рублей тому, кто повторит его номер (тоже цепи, подковы), но через пару дней испугался и сказал, что повредил руку, и потихоньку смотался из России… Так вот то же самое будет с вашим Кордой — он испугается Никиты Сарафанникова.

Коверзнев откинул штору и уселся на подоконник, поставив ноги на стул.

— Вот чего боюсь, того боюсь, — сказал он. — У меня была надежда на вас.

— Никита несколько лет по–любительски борется… с друзьями, с грузчиками хотя бы. Не пропустил ни одного чемпионата в Вятке. Ходил, приглядывался. И не думаете ли вы, что я два месяца отдыхал? Нет, милый мой Валерьян Павлович, мы времени зря там с Никитой не теряли.

— Шут с вами! — сказал Коверзнев, соскочив с окна. — Я вам верю!

18

Трамваи остановился на кольце — на углу Эстляндской и Рижского.

Дождь лил по–прежнему. С залива дул резкий ветер.