Цирк "Гладиатор" - Порфирьев Борис Александрович. Страница 83

— Муж! Ищет меня.

Татауров оглянулся, но никого, кроме двух полицейских, не увидел; дождик разогнал публику.

А она беспокойно шептала:

— Увезите меня отсюда скорее… Я знаю одно место, где мы можем провести ночь.

Она лихорадочно порылась в ридикюле из тюленьей кожи, выбросила на стол пачку денег, потребовала, чтобы Татауров побыстрее расплатился.

Опорожнив до конца бутылку коньяку, он поднялся из–за стола, взял с полу чемоданчик с борцовскими принадлежностями и медалями и под руку свёл даму со ступенек. Она шарахнулась, увидев полицейских, наклонила голову, снова начала торопить Татаурова. Взяли извозчика.

Дождик шелестел по кожаному верху пролётки, женщина прижималась к борцу, он откровенно тискал её, она пьяно хихикала:

— Какой вы, право…

Потом ей взбрела в голову фантазия выпить за его победы. Татауров смутно представлял, где они едут. Однако ему показалось, что коньяк покупал на Загородном. Они не знали, чем его откупорить, тогда женщина отбила горлышко бутылки. Татауров разрезал губу, но стойко выпил больше половины; она тоже пила, но, боясь порезаться, держала бутылку далеко от губ, вино плескалось на их одежду, они не обращали на это внимания. Потом женщина выбросила бутылку на камни, снова прижалась к борцу. Они долго ещё ехали, и всё остальное Татауров воспринимал смутно. Помнил, что его удивила убогая подвальная комната; какая–то старуха провозглашала в честь него здравицу, а он её прогонял и всё время говорил, что ему душно, и лез открывать окно; его удерживали; незнакомка, оказавшаяся без вуали очень красивой, садилась к нему на колени, но он отталкивал её, рвался к окну, сдёрнул скатерть с бутылками водки и капустой, успокоился лишь тогда, когда окно открыли. Оттуда потянуло тленьем помойки; слышно было, как с крыши хлещет вода… Всю ночь надрывались коты, и под их завывание он уснул. Сквозь сон он услышал раздражённый голос незнакомки: «Попробуй, спои такого. Одно слово — силач». От этих слов его грудь наполнилась гордостью, он пытался подняться в постели и хотел сказать что–нибудь хвастливое, удивить их со сводней, но перед ним выросла волосатая морда, раздвоилась, и тяжёлый удар в голову бросил его в небытие…

Проснулся он от нестерпимого холода; долго пытался натянуть на себя одеяло, но никак не мог. Приоткрыл веки — перед глазами оказалась земля. Скользкая грязь забралась ему за ворот… Он вскочил в ужасе и увидел, что это была свалка… Рядом лежали ржавое ведро без днища, битые черепки, полуразложившийся труп собаки… Осмотрел себя — только рубашка и кальсоны, грязные, мокрые… Пропал дорогой костюм… И вдруг Татауров застонал, заскрипел зубами: исчез чемодан со всеми медалями, золотые вещи и около тысячи рублей денег… Он–то дурак, всё это носил с собой, не надеясь на сохранность в номерах!.. Боже мой, боже мой…

Рассвет едва брезжил, и Татауров не мог понять, где он находится. Обернулся — загаженная вода канала. Впереди, вверху, — старая решётка набережной. Скользя голыми ногами, он еле взобрался туда, перелез через решётку, огляделся. На той стороне дымила фабричная труба, здесь — пустырь. Пошёл по скользкой тропинке. Остановился под накренившимся чугунным фонарём и зарыдал…

Пошёл дальше, припоминая, что вчера произошло, держась руками за ноющий затылок… Позже понял, что находится на Обводном канале… Не было ни одного встречного, город спал. Лишь на Звенигородской нашёл полицейского, отправился с ним в участок, но сколько ни бился, не мог рассказать, где он был после цирка: кроме подвала, воя котов и запаха помойки, он ничего не помнил. Описание незнакомки ни к чему не привело…

К вечеру у него подскочила температура, он был вынужден отказаться от борьбы, а через несколько дней по всему телу пошли нарывы. Как ни старались доктора — ничего не помогало. Борцы отказывались с ним бороться, предполагая, что у него заразная болезнь. Он взял справку, в ней было сказано, что болезнь называется фурункулёзом, но это название ещё больше испугало борцов. Ему боялись пожимать руку. Он продал последние костюмы, отдал деньги докторам, а чирьи появлялись снова и снова. Арбитр отказал ему от чемпионата.

Татауров приходил по вечерам к цирку, занимал столик на террасе кафе и с тоской смотрел на яркую рекламу. Гремела музыка, колыхалась перед входом нарядная толпа, раздавался громкий говор. Когда темнело, зажигалась надпись: «Гладиатор»; лампочки гасли одна за другой, снова вспыхивали, и казалось, что буквы переливаются… Иногда кто–нибудь угощал Татаурова обедом, подносил стакан вина… Однажды ему дали новый номер журнала «Гладиатор», и на обложке он увидел Никиту Сарафанникова; он был изображён на фоне огромного цирка, в коротких штанах, с красным плащом в руках. А напротив Никиты — нападающий бык. Татаурову показалось, что ещё ни один из номеров «Гладиатора» не имел такой яркой обложки. Номер назывался «испанским», в нём было много фотографий Мадрида, и большой очерк о Никитиных подвигах, и ещё очерк, называвшийся непонятно — «Примо эспада». Очерки были подписаны профессором атлетики Коверзневым и были напичканы рисунками художника Безака… Никита сейчас носил имя Уланова, и только в скобках было приписано — Сарафанников.

Татауров неожиданно для себя хватил бутылкой по столу, прибежали «фараоны» с «селёдками», скрутили ему руки, он не сопротивлялся, плакал пьяными слезами…

Через неделю он уехал домой, к отцу.

55

Никита очень боялся, что испанцам, привыкшим к крови и жертвам, не понравится его бой с быком, но, против ожидания, всё прошло хорошо. Только Ховальянос сказал, что у Никиты совсем нет техники, а на одном чутье далеко не уедешь — так можно попасть и на рога быку. Впрочем, добавил он, видимо, это и понравилось зрителям; они всякий раз идут на корриду с тайной мечтой увидеть смерть своего кумира. В этом весь секрет успеха коррид…

Выслушав перевод, сделанный Безаком, Никита усмехнулся: «Смерти они от меня не дождутся», — и сказал Коверзневу, что хорошо, если бы Ховальянос показал ему самые важные приёмы.

Вскоре он увидел, на что способен Коверзнев. Не прошло и двух недель, как из Петербурга пришла партия «испанского номера» «Гладиатора». Альваро Ховальянос был очень польщён и, получив от Коверзнева полсотни экземпляров, весь вечер подписывал на их обложках автографы и дарил журналы своим друзьям. Коверзнев договорился с местным издателем о переводе журнала на испанский язык и заработал на этом большие деньги, за что получил благодарственную телеграмму от Джан — Темирова… На протяжении двух дней Никита видел, как мальчишки–газетчики в ярких каскетках продавали журнал на Пуэрта дель Соль, на улице Алькалы и на Авеню дель Прадо… Часть тиража по инициативе Коверзнева была отправлена в Мексику, Перу и Эквадор, где также устраивались корриды… Оттого, что цветную обложку с его изображением сейчас рассматривают тысячи читателей самых разных стран, у Никиты захватывало дух. Казалось, он волнуется от этого не меньше, чем перед схваткой с быком…

Журнал сделал своё дело, и Альваро Ховальянос оказался очень покладистым и постарался передать Никите многое из того, чем владел в совершенстве, а Коверзневу подарил на память свою шпагу.

Во время второй корриды пласа уже не казалась Никите такой большой, как в первый выход, и рога у зверя, обвитые лентами знаменитой ганадерии, не были уже такими опасными… В этой схватке он не только, по опыту Ховальяноса, становился спиной к быку, но и сумел в это время рассмотреть огромные ярусы цирка, веера и газеты, приложенные к глазам, и огненные шарики апельсинов… Он на этот раз дразнил быка уверенно и умело отводил плащом его рога в сторону. Он уже не пытался положить зверя при первой возможности, как это было в московском манеже, а сначала утомил его и только потом схватил за рога («Смертельный гриф Уланова, стоивший поражения многим чемпионам», — как писал в «Гладиаторе» Коверзнев) и начал ломать его шею. Бык ревел от боли, ронял на красный песок пласы белые хлопья пены, сопротивлялся. Никита стал на колено и огромным усилием положил зверя… Уверенная работа, отсутствие шпаги и коверзневская реклама заставили народ вскочить на ноги и приветствовать «русского богатыря» бешеной овацией.