Малый заслон - Ананьев Анатолий Андреевич. Страница 19

— Хотя бы пару, пару «Илюш»! — горячится старший лейтенант.

Но майор, очевидно, отказывает и требует немедленно наступать на деревню, потому что старший лейтенант долго и тупо рассматривает смолкнувшую телефонную трубку.

Кажется, ещё когда брали высоту, какой-то лейтенант с угреватым лицом, командир стрелкового взвода, как бы между прочим сказал, что ротный, дескать, у них дрянь, только суетится, а толку никакого. Это он говорил наверняка об этом старшем лейтенанте. Погубит роту. И деревню не возьмёт, и роту погубит. Из запаса, наверное, аспирант или кандидат. Ему бы с колбочками, а не с людьми. А то, может, и интендант? Нет, те, обычно, здоровые, брюхо по земле… «Тю-тю-тю!..» — прошлась пулемётная строчка по брустверу. Потом вторая, чуть пониже, по снегу.

— Гады! — говорит Панкратов.

— Гады, — цедит сквозь зубы Ануприенко.

А пули опять «тю-тю-тю!..» — по мёрзлым комьям. Старшего лейтенанта у телефона уже нет, убежал куда-то по траншее. Связист говорит, на левый фланг, к пулемёту. Зачем нужно ему туда идти? Черт его знает зачем. Рота несёт потери и топчется на месте. Солдаты окапываются под огнём. В траншею то и дело стаскивают раненых. Нужно что-то предпринимать, на что-то решаться, а он — к пулемёту. Растерялся, ни себе ума, ни людям толку. Солдат жалко.

— . Левее колокольни, по-моему, тоже миномёты, — говорит Панкратов.

— Да, ещё одна батарея. Сколько уже мы их с тобой насчитали?

— Шесть.

— И откуда столько набралось?

— А как же, фронт прорвали, фланги развернулись, вот и густо их.

Почти совсем рядом — раз-раз-раз! — разорвались мины. Окоп обдало землёй и снежной порошей.

— Тю, якорь в душу, цигарку не дадут скрутить, — ворчит пехотинец. У него воздушной волной сдуло махорку с газеты.. Он сидит на дне траншеи, у стены. Снова лезет в карман за кисетом, тужась, откидывает полу шинели, но встать не хочет. Лень или трусит? Просто ленится, потому что спокоен и даже немного весел. Но все же пехотинцу пришлось встать — по траншее пронесли раненого.

— Кого это так?

— Старшего лейтенанта.

— Слава тебе господи, мабудь вздохнём полегше, — солдат даже перекрестился.

Четыре бойца, проносившие на шинели раненого командира роты, чуть задержались возле Ануприенко. Старшего лейтенанта не узнать. Все лицо в крови. Там, где должен быть подбородок — чёрная дыра, мясо, кости. Оторвало осколком нижнюю челюсть. Но старший лейтенант ещё жив, дышит, в горле что-то хрипит, хлюпает, пенится… Его кладут в боковой ход и перевязывают.

Роту принял командир первого взвода лейтенант Куркузов, тот самый угреватый лейтенант, что ругал бывшего командира роты. Серьёзный, медлительный, не сутулится от разрывов, знает — не тот снаряд опасен, что свистит над головой, а тот, которого не слышишь. Связывается со штабом батальона. Говорит коротко, твёрдо, уверенно:

— Возьмём!

Потом подходит к Ануприенко:

— Будем атаковать, товарищ капитан.

— А что, штурмовиков не дают?

— Обещают часа через три, не раньше.

— Ждать не думаешь?

— Нет. Через три часа у меня и четверти роты не останется, вон что делает, заплевал минами!..

— Как же людей поведёшь под таким огнём?

— Надо заставить немецкие миномёты замолчать.

— Сам знаю — надо. Полчаса бьём, больше, а что толку? Вслепую! Эта чёртова кирпичная ферма все загораживает. Цели не видно!

— Надо! — повторяет лейтенант с угреватым лицом. Он настойчив, не отступится от того, что задумал; властно и требовательно звучит в его устах: «Надо!» Ануприенко видит и понимает это; но он понимает и другое — солдаты лежат под огнём, они пойдут в атаку, если им прикажет их командир, лейтенант с угреватым лицом, пойдут и, может быть, даже выбьют немцев из деревушки, но сколько человеческих жизней им будет это стоить, — это понимает Ануприенко и потому напряжённо думает о том, чем и как можно помочь роте.

— Леонид, — капитан кладёт руку на плечо Панкратова. — Видишь вон тот холмик?

— Вижу.

Невысокий снежный холм расположен между немецкими и нашими окопами, в нейтральной зоне.

— С него наверняка вся деревня видна, можно корректировать огонь. Доберёшься?

— Доберусь!

— Да погоди, так нельзя, заметён слишком, снимут. Нет ли у вас маскировочного халата, лейтенант? — обратился капитан и к угреватому лейтенанту.

— Нет. Ещё не получили, — отвечает тот, — этот чёртов ночной снег!..

— Все равно, так идти нельзя. Снимай шинель, Леонид, наденешь телогрейку, а наверх — нижнюю рубашку. На брюки — кальсоны. Сапоги тоже обмотаем!..

Телогрейка нашлась тут же, тесноватая, правда, но ничего, ползти можно. Щербаков снял с себя нижнее бельё и передал лейтенанту. Нужна ещё пара, чтобы обернуть сапоги и телефонный аппарат, Опенька сбросил было с себя шинель, да спохватился — у него полосатая тельняшка, не подойдёт. Разделся кто-то из пехотинцев. Смешно выглядит Панкратов, как чучело, только белое, ну, хоть сейчас ставь на огород и разводи руки. Но никто не смеётся, не до шуток сейчас. Ануприенко прикрепил ему к поясу телефонный провод.

— Ну, теперь можно!

Ладонь у Панкратова широкая, жёсткая. Ануприенко крепко жмёт её. Не хочется отпускать лейтенанта, на верный риск идёт, может погибнуть, а ведь жизни ещё не видел, ещё даже усов не брил. Не хочется, жалко, а надо. Рота под огнём. Впереди деревня. Маленькая, полусожженная деревня с церквушкой. Только и всего? Нет, не только, взять её, значит — расширить горловину прорыва, продвинуться вперёд, на километр, на два, но вперёд. Наступает фронт — наступает Россия! Советская Россия — города, села, люди. Люди у репродукторов, жадно слушающие сводки Совинформбюро, люди у газетных киосков, для которых каждая строчка с фронта, каждая буква священны; люди, уставшие от войны и жаждущие победы, отдающие все, чтобы разгромить врага… Все это промелькнуло в голове Ануприенко в какую-то долю секунды, пока он пожимал широкую и тёплую ладонь Панкратова; капитан даже представил себе, как будет написана сводка Совинформбюро: «Войска Первого Белорусского фронта, прорвав вражескую оборону, успешно развивают наступление в направлении Мозырь — Калинковичи…» Но ещё более важное, что заставило капитана послать на верный риск молодого Панкратова — солдаты, лежавшие в снегу под миномётным и пулемётным огнём; они были прямо перед глазами, хорошо видные без бинокля серые тела, разбросанные по белому полю перед высотой. «Надо идти!»

— Ну, желаю удачи!..

Вслед за Панкратовым потянулся по снегу жёлтый телефонный проводок. Как ножом, режет он подмерзлую землю бруствера. В траншее связисты держат катушку. Она разматывается медленно, поскрипывая в подшипниках. То останавливается, то вновь начинает крутиться. Связисты следят за ней, затаив дыхание; крутится, значит — ползёт лейтенант, значит — жив ещё. Следит за Панкратовым Ануприенко, следит командир роты; все бойцы следят за человеком в снегу, и своя беда в эти минуты напряжения — полбеды. Жужжат осколки над головой, рвутся мины — пусть рвутся, не страшно, волнуют теперь те разрывы, что накрывают лейтенанта землёй. Панкратова почти не видно за жёлтым дымом и снежной пылью.

— Ползёт! — слышит Ануприенко добрый голос, оборачивается и видит Опеньку. Разведчик стоит на том месте, где несколько минут назад стоял Панкратов.

— Как ты думаешь, Опенька, доберётся лейтенант до холмика?

— Доберётся, товарищ капитан!

— Хороший командир…

— Мировой командир, товарищ капитан!

— Жалко будет, а?

— Жалко…

Снова оба напряжённо смотрят вперёд, молчат.

— С батареи давно вернулся?

— Только что.

— Третье прибыло?

— Прибыло, товарищ капитан. И санитарка там, в окопе, вместе со связистами.

— Как там? А где она была?

— С третьим вернулась.

— А ты зачем мне о санитарке говоришь?

— Она про вас спрашивала.

— Ну и что?

— Э-э, товарищ капитан, а утром-то, когда «катюши» играли, как она на вас глядела!..