Прозрение. Том 2 (СИ) - Бэд Кристиан. Страница 46
Но там эгрегоры «качаются» беспорядочно.
А вот когда за разнонаправленным движением стоит воля умелых двуногих, опытных и умеющих держать эмоции в узде, при столкновении эгрегоров вы попадёте в глаз урагана, и наступит штиль.
Ответный накат поглотил мою волну, и вся воля в зале угасла.
А потом стальные створки дверей разошлись с утробным ворчанием, и в зал вступил неудавшийся регент дома Аметиста Ингвас Агосдел Имэ.
Он выглядел отдохнувшим.
Но… кем нужно быть, чтобы расслабиться в алайских гостях?
Тут ты или жрёшь с ними человечину, или воля твоя родилась задолго до тебя самого, в прошлых ещё поколениях. «И ты тот, кто тебе суть».
Может, я не очень точно перевожу сейчас с экзотианского, но именно этой фразой отражают подобное состояние духа в эйнитских философских трактатах.
Азъ есмь. Состояние осознания себя в бытии.
Я улыбнулся, и губы мои не дрогнули.
Тяжёлая, тёмная радость Имэ столкнулась с моей радостью, прокатилась по залу и ещё долго затухала, отражаясь от толстых стен.
Мне не нужны свидетели.
Свет мне свидетель и Тьма.
Нет у меня добродетелей —
Из сводящих с ума.
Я вдруг понял его, Рогарда, гада этого и провокатора.
Сейчас, в водовороте воль, своей и Имэ, я на миг перестал быть человеком.
Не ощущал ни собственного страха, ни жалости к себе подобным. Стал живой смертью. Свет и Тьма во мне стали всего лишь приливами и отливами свободной воли.
Я был свободен в себе, но это же избавляло меня от всего людского.
Потому что человек — это и жалкое слабое тело, и переживания, страхи, и маленькая любовь.
А вот большая любовь не ведает жалости.
Я очень любил сейчас Имэ. Как любил себя в высшие моменты сосредоточенности на боевой задаче, когда ты готов закрыть собственным «я» какую угодно кровавую брешь.
Я… умер в этот момент. И родился другой. Страшный и завораживающий меня самого. Тот, кто МОЖЕТ, и потому плюёт на слабый человеческий мир.
Меня заливала чужая, ликующая радость. Текучая, как небытие.
Она как антивещество, наполняла меня изнутри и несла в Бездну.
Это была Прелесть. Искушение себя.
Пространство задышало, готовое схлопнуться и поглотить моё изменившееся сознание. Мне было уже всё равно, кто победит — мы или северяне. Я перестал быть частью текучего и живого. Стал иным. Равнодушным.
На миг.
А потом вдруг вспомнил рощицу за эйнитским храмом, ощутил босыми ступнями нагретую солнцем тропинку перед домом Айяны. Телом услышал почти невесомый стук детских пяток по утоптанной земле у крыльца…
И очнулся.
И перегруженный пузырь воль лопнул!
Имэ дёрнуло назад, глаза его дико сверкнули. Что он хотел вот так обрести во мне? Союзника по нечеловеческой воле?
Но я люблю как человек. У меня есть малая, Колин, мои ребята.
Я — живой!
Мы стояли и смотрели друг на друга, пытаясь успокоить бешеную скачку сердец. Имэ ещё и задыхался, у него не было моей физподготовки.
Но вот черты его исказила гримаса отвращения, и он начал говорить.
Первые звуки я не различил. Не перестроился ещё на нормальное восприятие. Слышать и понимать начал с конца фразы.
—…Облечённые властью предатели! Я свидетельствую, что лендсгенерал наземной армии Юга Макловски заключил грязную сделку с высокородными Содружества и отсутствует здесь по причине заговора! Я свидетельствую, что лендсгенерал является наследным лордом Михалом, формально и материально заинтересованным в экзотианском протекторате над землями Аннхелла!
— Кто ты такой, чтобы свидетельствовать? — презрительно бросил Мерис. — Экзотский предатель в алайских тряпках?
Он достал портсигар, выгреб из него целую горсть тоненьких самовоспламеняющихся сигарет. Затянулся, выпустив голубоватую полосу дыма.
По залу волной пошёл царапающий горло аромат: горький, колючий.
Сигаретки веером разошлись в чёрных от загара пальцах Мериса, и я обалдел: генерал курил «горькую».
Что бы там Колин ни говорил про то, что кхарга — не наркотик, северяне вряд ли разделяли его мнение.
Они взирали, оторопело вытаращив глаза и теряя контроль над отвисающими подбородками. Запах кхарги узнал бы и самый ленивый.
Мерис — замполич, заместитель лендсгенерала, сообразил я. Он имеет право ответить на обвинение вместо отсутствующего начальства.
И ответил он весьма своеобразно.
— А не прерваться ли нам? — обратился мой генерал к Эйгую, и в его позе появилась текучая собранность зверя перед прыжком. — Напитки, мальчики? Лендслер прибудет к нам меньше, чем через четверть часа. Тогда мы и обсудим это идиотское обвинение. У тебя раньше были неплохие танцовщики, пока ты не стал министром. Растерял?
Эйгуй чуть повёл плечами, пытаясь отказаться, но обалдевшие от наглости Мериса высшие чины Севера тупо молчали.
Оглушённые нашей с Имэ «игрой», они вообще сейчас вряд ли смогли бы сказать что-то связное. Кроме Херрига. Но тот выжидал.
Эйгуй вынужденно махнул рукой, требуя в зал распорядителя увеселений.
Толстенький женоподобный алаец-евнух выскочил едва не из-под стола. Эйгуй бездумно перечислил ему напитки.
— И хакхэ! — громко потребовал Мерис. — С кальяном!
Эйгуй не успел кивнуть, как реальность вдруг потекла. Стены надвинулись, и мои виски сдавила боль искажающегося пространства.
Это был откат. Слишком сильно мы с Имэ дёрнули пласт реального. Хэд…
Происходящего, кроме меня и недорегента, не замечал никто. Это не накат, это откат. Пена, марево уходящей волны.
Люди вязли в паутине теней, но продолжали исполнять свои немудрёные обязанности.
Распорядитель пискнул в кулак, где был вшит лингвоприёмник, и двое крепких рабов втащили кальян. Здоровенный, литров на десять.
В подкрашенной хингом воде плавал синенький трупик человеческого младенца.
Я понял, почему Мерис закурил кхаргу. Она не туманит разум, но добавляет безрассудства, а он на него сейчас очень рассчитывал.
Генерал раскрошил прямо на угли кальяна остатки длинных сигарет, пробуя, коснулся мундштука губами и… с удовольствием затянулся!
Младенец забулькал, переворачиваемый воздушной струёй. Эйгуй автоматически кивнул, выражая одобрение.
Северяне, кроме контр-адмирала, застыли в своих креслах, словно парализованные.
Да, все они знали в теории, что колба с младенцем должна быть изолирована от курительной жидкости. Это всё фокус, иллюзия.
Но тельце так натурально колыхалось в подкрашенной воде…
— Так что ты говорил про предательство, Ингвас Имэ, которого в Содружестве так и называют теперь — предатель? — вальяжно поинтересовался Мерис.
Ответить Имэ не сумел: ударили кифры, заглушив его голос. В зал вбежали танцовщики. Голые. Имитирующие, как тут принято, затянувшуюся групповуху.
Ингвас Имэ оказался в кругу непристойных кривляющихся тел. И это выбило его из ритма. Я снова ощутил, что могу опереться на волну маятника, и качнул зал.
И тут зрачки мои расширилиь от удивления: контр-адмиралу Херригу нравилось происходящее! Он развалился в кресле, принял из рук суетливого прислужника мундштук такого же, как у Мериса, кальяна, поднёс к губам…
Неужели сумеет и это?
«Песню» испортил Душка-2: завизжал дурным голосом, когда ему поднесли курительный прибор, установили на спину упавшего на четвереньки раба и сунули в рот мундштук.
Херриг нахмурился, взглянул на ехидно ухмыляющегося мне в лицо Имэ, и с неудовольствием отодвинул колбу с младенцем, так и не коснувшись мундштука губами.
Значит, не извращенец, но нервы крепкие. Понятно, как он дослужился до министра.
— Хватит! — Херриг хлопнул ладонью по гулкой столешнице. — Прекратить этот балаган!
На скулах Эйгуя заиграли желваки. Мерис только что оказал ему уважение, разделив с ним традиционные алайские забавы.