Всадник. Легенда Сонной Лощины - Генри Кристина. Страница 45

Он утыкается глазами в стол, начинает перекладывать из стопки в стопку несколько бумаг, которые явно не нуждаются в перемещении.

– Ты еще можешь передумать.

Вот мы и добрались до того, что я действительно никогда, никогда больше не хочу обсуждать.

– Сандер. Тебе пора перестать ждать меня. Ты уже давно мог жениться, завести семью.

Он хмурится, и между бровей его залегает складка, та самая, что появлялась еще в детстве, когда выдвигался какой-то план, который мог навлечь на нас неприятности. Я очень люблю его, потому что он мой единственный друг, но никогда не смогу полюбить его так, как ему хочется.

– Мне нужна только одна семья, Бен. С тобой.

Как же это невыносимо – причинять ему боль, видеть, как он подставляет под удар свое сердце, а я разбиваю его снова и снова.

– Прости, Сандер. Мне жаль. Но то будущее, которого хочешь ты, – это не то будущее, которого хочу я.

Сандер всегда принимал меня как есть, легче, чем кто-либо другой, ну, кроме Брома и Катрины. Но даже он хотел от меня приспосабливания, изменения, превращения в хорошую жену и мать. А это не мой путь. Я не могу любить того, кто желает посадить меня в клетку, сделать из меня то, чем я не являюсь.

Единственное, чего мне хочется, – это вольной скачки под звездами.

Но я никому этого не открою. Ни Сандеру, ни Катрине, если уж на то пошло, я не стану рассказывать о Всаднике. Всадник принадлежит мне и только мне.

– Бен.

– Нет. Нет смысла ходить по кругу, Сандер. Мы каждый раз возвращаемся к этому разговору.

– Я продолжаю надеяться, что смогу уговорить тебя передумать, – почти неслышно бормочет он.

– Тебе следовало бы знать, что ван Брунты никогда не передумывают, – улыбаюсь я, рассчитывая немного развеселить его шуткой.

Он вздыхает, отворачивается, опять начинает перебирать документы.

– Да, я знаю.

Я несколько секунд смотрю на него, потом тоже вздыхаю.

– Спасибо тебе, Сандер.

Он не оборачивается.

– Я всего лишь делаю свою работу.

– Конечно. Но благодарю я тебя не за это.

Он не отвечает, и я иду к двери и, только когда створка захлопывается за мной, слышу:

– Не за что.

Я не оглядываюсь.

Я мало что помню из того, что происходило после смерти Брома. Все было как в тумане, мозг казался обернутым ватой, сквозь которую пробивались лишь редкие, особо острые и яркие моменты.

Вот рыдает, обхватив себя руками, Лотти, и никто не может остановить и успокоить ее. Вот Катрина отбирает для похорон лучшую одежду Брома, лицо ее белое, осунувшееся, кожа туго обтягивает кости. Вот Сэм Беккер у гроба, и физиономия у него такая, словно испытывает он не скорбь, а облегчение.

Катрина понимала: мы никому не сможем рассказать о том, что случилось в чаще, – о Дидерике Смите, об Икабоде Крейне. Люди поверили бы, если бы мы сообщили им, что тем лесным монстром был Крейн. Конечно, поверили бы, потому что это Сонная Лощина, а народ Сонной Лощины верит в духов и гоблинов, в вурдалаков и привидения. Они уже поверили в то, что Крейна забрал Всадник, и им ничего бы не стоило принять то, что он и сам превратился в очередную легенду.

Но Катрина не хотела, чтобы меня втягивали в расследование смерти Дидерика Смита. А если бы мы заговорили о том, как на самом деле умер Бром, почему он оказался в лесу той ночью, расследования было бы не избежать. Никто не должен был узнать, что Смит похитил меня, а потом был мною убит.

Потому что – да, он был убит мною, там, в лесу. Забит до смерти камнем, и было бесполезно убеждать себя, что он хотел причинить мне вред, собирался сделать со мной то, что в итоге случилось с ним. Он сошел с ума от горя и хотел справедливости – ну, того, что считал справедливостью, – для своего сына. Он ведь убедил себя, что именно я – причина смерти его мальчика.

Мне следовало остановиться, перестать бить. Можно было ударить один раз и убежать. Но мне было страшно, мне было больно, мне хотелось, чтобы кузнец больше не трогал меня, не таскал по лесу, не говорил, что я ведьма, убившая Юстуса колдовством.

Знаю, это не оправдание. Юность и страх – не оправдание сделанного мной. И хотя чары, наведенные на людей словами Смита, вроде бы рассеялись, обвинения в колдовстве преследовали меня дольше, чем мне – или Катрине – хотелось бы. Довольно долго местные поглядывали на меня косо, а некоторые перешептывались за моей спиной. Но потом они вроде бы все забыли, забыли о Дидерике и Юстусе, забыли обо всем, что говорил обо мне Смит. Потому что такое тоже случается в Лощине. Люди решают забыть о чем-то – и то, о чем они решают забыть, прячется в самый дальний угол и никогда больше не обсуждается.

Но забыть, как мои пальцы сжимали тяжелый камень, забыть брызги крови на моей коже у меня не получилось.

Я убийца.

Я убийца, а Катрина помогла мне скрыть преступление. Мы нашли тело Смита в лесу. Мы похоронили его. Никогда не забуду ужас той долгой ночи, когда мы рыли яму для разлагающегося трупа Смита. Закопать его мы решили после похорон Брома, и тревога, что на тело кто-то наткнется, не покидала меня, но тогда еще Дидерика Смита никто не искал. Друзей у него было немного, а внезапная смерть Брома отвлекла народ.

Если в разговоре кто-нибудь упоминал Смита, Катрина говорила, что он, наверное, обезумел от горя и отправился в лес на поиски призрака сына. Вскоре этот слух разнесся по всем чайным столикам и кружкам рукоделия, став общепризнанной причиной отсутствия в городке кузнеца. Потом наняли нового кузнеца, откуда-то с юга, некоего Граймса, бывшего много моложе Дидерика Смита. У него были ямочки на щеках, он был холост, и многие молодые женщины деревни, вдруг заинтересовавшись кузнечным ремеслом, беспрестанно изобретали предлоги, чтобы заглядывать в кузницу в дневные часы.

Мы с Катриной привезли Брома домой, омыли его, переодели, прикрыли дыру в груди и сказали всем, что у него внезапно остановилось сердце.

Как ни странно, эта ложь кажется мне худшей из всех. То, что сердце Брома – его гигантское сердце, полное страстей, любви к жизни, к Катрине, ко мне, – могло взять и остановиться, было чушью, полным абсурдом. Сердце Брома никогда бы не остановилось, если бы Икабод Крейн не проделал в нем дыру.

При мысли об этом мне хочется снова убить Крейна, убивать его еще и еще, но от Крейна не осталось ничего, кроме пары оплавленных костей и черного пятна в траве, словно там пролили чернила. Я знаю это, потому что Донар отвез меня потом на то место. Если бы не конь, мне бы никогда не найти ту поляну, но Донар каким-то образом знал, что мне нужно. Кони Брома всегда были такими – умнее людей, державших их.

На похороны Брома пришло много, очень много народу. Наверное, собралась вся деревня, и не только деревня, потому что местные жители на многие мили окрест явились засвидетельствовать почтение великому Абрагаму ван Брунту. Гроб его был таким большим, что потребовалось восемь мужчин, чтобы нести его, но мне дед уже не казался, как раньше, великаном. В нем, живом, горела искра, которая делала его большим-пребольшим, а теперь эта искра погасла навеки.

Катрина стояла у могилы окаменевшая, неподвижная. И я тоже. Мы не плакали, когда гроб Брома опустили в яму, вырытую на участке рядом с могилой его сына, которого он так любил. Мы сдерживали слезы, чтобы дать им волю тогда, когда никто не увидит.

Лишь одного человека не было на похоронах Брома. Мне казалось, что он просто должен прийти позлорадствовать. В душе мне даже хотелось, чтобы он явился, ведь только он мог рассказать мне, почему превратил Крейна в создание тьмы, почему натравил его на Брома.

Но Шулер де Яагер исчез.

За день до похорон Брома жалкая хижина Шулера сгорела, сгорела дотла, так что от дома не осталось ничего, кроме кучки пепла. Даже у могилы Брома чувствовался стойкий запах дыма и еще чего-то – кислого, тухлого, словно бы неземного.

На том месте, где стояла хибара Шулера, так никто ничего и не построил, хотя Сонная Лощина росла и расширялась, становясь не такой уж и сонной. Уже через пять лет после смерти Брома она сделалась весьма даже оживленной. Близость к Нью-Йорку и удобное – для промежуточной остановки по пути на север – местоположение превратило Лощину в центр торговли.