Номер 11 - Коу Джонатан. Страница 5

– Я, пожалуй… подышу воздухом, – пробормотал он.

Бабушка тщательно осмотрела ногу Элисон, но ничего серьезного не обнаружила.

– Синяка нет, – подытожила она. – И царапин не видать. Правда, немножко припухло. – Ба легонько надавила пальцем на бугорок над коленкой Элисон.

Элисон опять ойкнула.

– Это уже давно. Так, ерунда какая-то.

Бабушка намазала припухлость кремом, после чего Элисон решила, что природы с нее хватит, и уселась перед телевизором. А я опять побрела в сад, где дедушка разговаривал через ограду с соседом, с тем самым, чья жена помахала нам.

– Здравствуй, – обратился ко мне сосед, улыбаясь во весь рот; лицо у него было красным, волосы белыми. – Тебя ведь Рэйчел зовут?

– Да.

– Помню, как ты приезжала сюда раньше. Но с тех пор ты изрядно подросла.

– Спасибо, – ответила я, полагая, что он хотел сделать мне комплимент.

– И на этот раз ты привезла с собой черненькую подружку, как я вижу.

Этим он смутил меня окончательно. Мне бы в голову не пришло назвать Элисон «черной», и более того, я никогда не слышала, чтобы в школе кто-нибудь обращал внимание на цвет ее кожи. Я опять промямлила «спасибо» – что прозвучало довольно глупо – и спросила себя, почему этот странный человек так сладко мне улыбается.

Смерть – это истинный финал, бесповоротный. Знаю, суждение не оригинальное, я лишь хочу сказать, что тогда, в Беверли, я впервые это по-настоящему поняла. И да, наверняка по этой причине я не могу забыть смерть доктора Дэвида Келли. Впервые в мое сознание проникла реальность смерти. Если уж на то пошло, для меня это была первая смерть в нашей семье.

Прежде о войне в Ираке я почти ничего не знала, но с того момента я ощутила в себе перемену, словно переступила некую черту. Хороший человек умер, и его не вернуть обратно. А у нашего премьер-министра (вскоре я сообразила, кого имел в виду дедушка) руки в крови.

– Что бы о ней ни говорили, – сказал мне дедушка, – миссис Тэтчер никогда бы не допустила подобного безобразия. Она была великой женщиной.

– Он опять ее поминал? – спросила ба, когда мы с ней мыли посуду. – Пора бы ему сменить пластинку.

Она постоянно поругивала дедушку то за одно, то за другое, и, однако, я чувствовала, что эти старики куда более преданы друг другу, чем были мои отец и мать, пока они жили вместе. (К тому времени мама с папой расстались. Полагаю, те каникулы, что они провели вдвоем – отослав нас с братом в Беверли, – были последней отчаянной попыткой спасти брак. Стоит ли говорить, что попытка провалилась и с тех пор каждый идет своим путем.) Меня поразило, что дедушка старался не упускать бабушку из виду и сердился, когда она занималась чем-либо, требующим усилий, пусть и самых незначительных.

– Бабушка что, больна? – спросила я его на второй день после приезда в Беверли.

– С чего ты взяла? – буркнул он, не отрываясь от кроссворда в «Телеграф».

– Ну, ты ничего не позволяешь ей делать. Мама со мной так же нянчилась, когда у меня была ветрянка в прошлом году.

Дед поднял голову:

– Просто с месяц назад ее… слегка повело. И доктор велел глаз с нее не спускать, вот и все.

Типичная для моего дедушки манера высказываться, как я теперь понимаю. «Слегка повело» в действительности было эпилептическим припадком, и бабушке в больнице (спустя четыре недели) сделали томографию мозга. Теперь они дожидались результатов и оба слегка нервничали. Наиболее вероятным объяснением припадка была опухоль мозга, и они знали, что от злокачественной глиомы умирают в течение нескольких месяцев.

Конечно, тогда я ничего не понимала. Не знала, что тень смерти во всей ее ужасной бесповоротности нависла над ними столь внезапно, без предупреждения. Но по крайней мере кое-что я подметила: ни одни из знакомых мне взрослых не были так близки друг с другом, как бабушка с дедушкой, и эта близость проявлялась не только в постоянной потребности быть рядом, видеть друг друга каждую секунду, но и в непрерывных – за неимением более удачного словосочетания – придирках, исполненных любви. Едва ли не каждое слово, обращенное к другому, затрагивало какой-нибудь нерв, провоцируя ответный всплеск раздражения, но это лишь свидетельствовало о почти невыносимой тревоге, в которой они жили, о любовном чувстве, вспыхнувшем с новой силой по причине угрожающих обстоятельств.

Верно, тогда я ничего не понимала, но внешние признаки переживаний, что одолевали стариков, от меня не укрылись. И в первые дни нашего пребывания в Беверли я всерьез обижалась на Элисон за ее совершенно бесчувственное, как мне казалось, отношение к тому, что происходит вокруг. Увидев, как бабушка с дедушкой сидят в саду ранним вечером, прихлебывая чай из кружек, а их руки, свисающие между стульев, сцеплены в легком пожатии, Элисон фыркнула:

– Нет, ты только глянь на этих двоих. Надеюсь, мы такими никогда не станем. – И она не упустила случая заметить, какие же они старые развалины.

У нас было мало общего, я это быстро поняла. Дружили наши матери, но не мы с Элисон. В школе мы редко сталкивались, и повода задеть друг друга не возникало, но когда мы оказались в одном доме и даже в одной спальне, наши отношения начали портиться с каждым часом. Кроме того, она досаждала мне привычкой выспрашивать, чем я в данный момент увлечена, чтобы затем присвоить это себе, но в каком-то ощипанном виде. Типичный пример тому – смерть Дэвида Келли.

– Что ты делаешь? – спросила Элисон субботним утром, застав меня в гостиной после завтрака, когда я пыталась разобраться в статье из дедушкиной «Дейли телеграф».

– Читаю газету, – ответила я, хотя это было и так очевидно.

– С каких это пор тебя интересуют новости?

– Ты в курсе, что уже несколько месяцев идет война?

– А то, – дернула она плечом. – Но войны всегда идут. Моя мама говорит, что воевать глупо, а люди – дураки.

– Только на этот раз у нас не было выбора, потому что Ирак обзавелся ядерным оружием, нацеленным на нас, и им хватит сорока пяти минут, чтобы нас разбомбить.

– Да ладно тебе. Кто это сказал?

– Тони Блэр.

В глазах Элисон мелькнуло нечто, отдаленно похожее на любопытство. Она ткнула пальцем в газетную передовицу:

– А это кто тогда?

Я рассказала ей о Дэвиде Келли – все, что знала и сумела сформулировать, – добавив кое-что об обстоятельствах его смерти. Посередине моего довольно косноязычного повествования интерес Элисон опять угас, но она догадалась, что случай с доктором Келли меня беспокоит, и захотела разделить мое волнение и таким способом либо завоевать мое расположение, либо присвоить эту историю, объявить ее своей. Ухватилась она за одну-единственную деталь: тело доктора Келли обнаружили прислоненным к дереву на безлюдном участке лесистого холма.

– Вау, страшно-то как, – сказала Элисон, упуская, на мой взгляд, самое главное. – Представь, отправляешься утречком на прогулку, берешь с собой собаку или без собаки, и вдруг на тебе… чуть ли не спотыкаешься о труп.

– Никто точно не знает, почему он так поступил. Дедушка говорит, что виноват в этом Тони Блэр, но он терпеть не может Тони Блэра…

Элисон не слушала. Ей хотелось обсуждать только одну картинку – похоже, она прокручивала ее в голове, словно сцену из ужастика.

– Херово, – сказала она. – У меня бы, наверное, крыша поехала. Найти мертвеца посреди чащи, а вокруг ни души.

Я уставилась на нее, чувствуя, как меня распирает от ненависти: она опять употребляет эти мерзкие слова – находясь в доме моих бабушки и дедушки. Одернуть бы ее, отчитать, и я злилась на себя, потому что слова застревали в горле. Я была трусихой. Пугливой паинькой.

У Элисон имелось устройство, казавшееся мне в ту пору буквально волшебным. Называлось оно «айпод» и, хотя было лишь немного больше спичечного коробка, обладало способностью хранить тысячи и тысячи мелодий, так что его можно было повсюду носить с собой и слушать музыку – когда и где пожелаешь. Айпод был чудесно белоснежный, а в самом центре у него имелось колесико, которое щелкало, когда его покручиваешь кончиком пальца.