Удар шаровой молнии - Ковалев Анатолий Евгеньевич. Страница 31

Когда он учился в Алма-Ате, то не любил писать писем, а каждый месяц посылал родителям открытки, исписанные мелким, неразборчивым почерком. Открытки получались преглупейшего содержания: сдал такой-то зачет, купил себе кроссовки, записался на такую-то лекцию и так далее. Патимат гордилась сыном, а папаша неплохо «доился», посылал студенту деньги, и Родион обычно проматывал их с друзьями в кабаке за один день.

Однажды он написал, что у него не ладится с языком и он никак не может сдать зачет строгому, придирчивому преподавателю. Аида училась в третьем классе обычной школы. В классе у них было двенадцать немцев, и когда у всех заканчивались занятия, они оставались еще на один урок, под названием «Родная речь». – Я тоже хочу остаться, – заявила она как-то классной руководительнице.

– Тебе не положено.

– Почему?

– Потому что они – немцы, а ты – русская.

– Я останусь, – твердо решила девочка, и та почему-то не посмела ей возразить, только пожала плечами.

Немцы смотрели на нее как на заблудшую овечку, примкнувшую к стаду благородных антилоп. Учительница немецкого спросила:

– Ты новенькая?

– Нет, я учусь в этом классе. Меня зовут Аида Петрова.

– У тебя мама-немка?

– Нет, я просто хочу послушать.

– Что послушать?

– Вашу родную речь. Класс взорвался смехом, но учительница подняла руку, и снова стало тихо.

– В пятом классе у вас будет предмет «иностранный язык», и ты сможешь выбрать немецкий, – здраво рассудила она.

– Я просто хочу послушать.

Строгие, холодные глаза учительницы встретились с горящим взглядом девочки, и учительница, славившаяся своей несгибаемостью и бескомпромиссностью, усмехнувшись, произнесла:

– Что ж, послушай…

Она «послушала» два урока. Откопала в кладовке старые учебники немецкого, по которым учился Родион. И на третьем уроке подняла руку Больше над ней никто не смеялся. Приехавшему на зимние каникулы Родиону она заявила, что будет с ним общаться исключительно по-немецки и пусть он только попробует не сдать зачет.

Каждый день девятилетняя Аида усаживала за уроки своего девятнадцатилетнего братца. Они читали вслух книги, которыми с ней делились сверстники из немецкой группы. Обалдевший Родя без конца повторял:

– Во время войны ты была бы разведчицей. Наверное, готовишься в шпионки, а?

Зачет он благополучно сдал и прислал ей в подарок из Алма-Аты «Фауста» на немецком, роскошно изданного в конце прошлого столетия. Книгу Родион купил на папины деньги.

И сейчас, с помощью словаря, он пытался написать Аиде письмо своим мелким, неразборчивым почерком.

"Я жил иллюзиями, а наше время этого не прощает. Я родился в другой стране и в другую эпоху и до сих пор не приспособился к переменам… Я долго учился в институте, а потом долго переучивался, и все это было бесполезно. Как врач я не многим помог, а последний год работы в наркологической клинике показал всю мою некомпетентность и даже беспомощность. Поэтому моя частная практика, да еще в Москве, – это всего лишь новая иллюзия. Я чувствую себя лишним, ненужным… Иногда мне удавалось спрятаться от действительности за чтением книг. Это были самые счастливые, самые полноценные минуты моей жизни.

Боже мой, сколько удовольствия мне доставили Гоголь и Достоевский, Диккенс и Пруст, Цао Сюэцинь и Шолом-Алейхем! Но и книги – это тоже иллюзия, и в них не найти ответа на вопрос, который гложет тебя изо дня в день: зачем ты живешь?..

Я не успел оставить потомства, но это, наверное, к лучшему. Что я передал бы своим детям? Беспомощность, бесполезность или, может быть, иллюзии?.. Ты всегда презирала слабых людей, но почему-то много и долго возилась со мной.

Однажды я предал тебя и, возможно, способен на и новое предательство… Таким, как я, не стоит…" Родион не дописал фразы, поставив многоточие.

Внизу: «Извини за плохую немецкую орфографию, я ведь все-таки не вундеркинд. Твой любящий брат».

Еще ниже по-русски: «Мама, если можешь прости».

Он достал из шкафа цветастый галстук, тоже подаренный сестрой, но так ни разу и неодеванный. Никогда не следил за своим гардеробом, но кое-что все же пригодилось. Включил старинную люстру, ее первую покупку в новую квартиру, приобретенную наспех в ближайшем антикварном. Ведь брату нужен был источник света!

Некоторое время он стоял в оцепенении, смотрел, как мерцают хрустальные подвески на люстре, отливая всеми цветами радуги, как отбрасывают радужные блики на бархатные обои и книжный шкаф.

На стол, где лежало его последнее письмо, он поставил стул в стиле ампир.

Это случилось в самом конце лета девяносто девятого года. Родиона похоронили рядом с бабушкой. Отец приехал как раз к похоронам. Он поселился в комнате Роди, несмотря на то что ему предлагали другие комнаты. Он приехал не один, а со своей шестилетней дочкой Дуняшей. Девочка впервые оказалась в таком большом городе и впервые видела покойника, поэтому не отходила ни на шаг от отца и всех сторонилась.

В эти дни Аида не оставляла Патимат одну. Та всерьез поговаривала о самосожжении. Когда мачеха, устав от слез и бессонницы, переставала ощущать действительность, Аида трясла ее за плечи и умоляла: «Ты мне нужна! Ты мне необходима! Я тебе не позволю уйти, мама!» И Патимат, очнувшись, успокаивала ее: «Конечно, я тебя не брошу, дочка».

Они несколько раз ходили в мечеть. И там в специально отведенном для женщин месте стояли на коленях и молились по-арабски. Аида помогла ей вспомнить давно забытую молитву.

В сентябре зарядили дожди. Они часами просиживали с Марком в какой-нибудь забегаловке и пили много, как никогда. Он совсем забросил работу, передав жене бразды правления. Он теперь редко видел Ирину и детей. Каждую ночь проводил на квартире Виктора. Иногда с Софьей, а чаще в одиночестве.

С Майрингом Аиде всегда было уютно, а в эти безрадостные, скорбные дни сентября его присутствие стало для нее необходимым. «Ты совсем не похож на Родиона, – сказала она как-то, – но я хотела бы иметь такого брата». – «Ты его имеешь».

Теперь их любимым местом стал пивной бар на Первой линии Васильевского острова. Это было не очень удобно, потому что Марк, в связи с беспробудным пьянством, перестал пользоваться своим автомобилем. До разведения мостов они успевали перебраться через Неву, и он провожал Аиду на Фурштадтскую, а потом топал пешком на Сенную площадь.

Тихими вечерами в полумраке бара они рассказывали друг другу истории своей жизни, пытались привести все к какому-то общему знаменателю, и, конечно, ничего у них не получалось. А на трезвую голову издевались над своими нелепыми, полуфилософскими-полумистическими излияниями. Марку прожитые годы представлялись в виде набора зубочисток. Выковыривание мяса из чужих гнилых зубов, а дальше – забвение, помойка. Аида позволяла себе расслабиться и признавалась, что в ее молодое, красивое тело переселилась душа прабабушки.

Старая Аида немного не дотянула до ста лет, а она, кажется, уже дотянула.

В эти дни они на удивление много смеялись. Их смешила всякая глупость.

В основном, собственная. Марк тянул ее в Русский музей. «Я люблю Нестерова, Борисова-Мусатова, Врубеля, Кустодиева», – говорил он. Аида качала головой: «Мы пойдем в Эрмитаж. Я люблю Брейгеля, Кранаха, Рембрандта и малых голландцев». В конце концов они никуда не шли, а снова и снова заказывали пиво и водку В некоторые ее рассказы он верил с трудом.

– Ты бродяжничала с двенадцати лет, а как получала паспорт? Вернулась в свой город, в паспортный стол? И тут тебя сцапали?

– Все куда проще, Марик. У меня был фальшивый паспорт. Причем уже с четырнадцати лет, а настоящий, российский я сделала совсем недавно. Нет ничего невозможного, надо только очень захотеть. Так говорили в какой-то детской телевизионной передаче, и я поверила.

Как-то к ним подсела молоденькая девушка, светлоглазая блондинка с мягкими чертами лица, и заговорила с Аидой по-литовски. «Вам привет из Каунаса», – сказала она. «У меня нет там родственников», – возразила Аида.