Явление - ван Ковелер (Ковеларт) Дидье. Страница 10

Я говорю «мы», но это лишь условность: я все еще не теряю надежды вырваться из своего одиночества. Со дня моей кончины, Бог мне в том свидетель, я так и не смог войти в контакт с душами других умерших, которых, как и меня, молитвы толпы удерживают на земле. МарияЛучия ни разу не дала о себе знать. Что до остальных отражений, рядом с которыми я обитаю в глазах Девы, жизни в них не больше, чем в лицах, увековеченных на ваших фотографиях. Даже епископ Мехико, в слезах стоящий передо мной на коленях, этот причащавший меня трижды в неделю Сумаррага, рядом с которым я провел семнадцать лет и которого лицезрел каждое утро, не более чем пустое отражение. Уйдя из жизни через несколько дней после меня, он ни разу не подал признаков жизни, ни разу не навестил меня в моем преддверии рая. Попав, несомненно, прямиком на небеса, через «служебные» врата, он потерял интерес к участи, которой я ему обязан.

Как бы там ни было, Натали, на данный момент нить между нами настолько тонка, что позволяет мне общаться с тобой лишь через это компьютерное вторжение, на которое ты так болезненно отреагировала. И я очень огорчен этим. Я бы хотел предостеречь тебя от черных мыслей, проецируемых тобой и поджидающих тебя здесь. Я так нуждаюсь в тебе, в полном владении твоим умом, твоими природными барьерами, твоей энергией, твоими знаниями. Мне бы не хотелось, чтобы ты приехала на встречу со мной ослабевшей. Но, может быть, так и надо? Пути Господни, мне это известно лучше, чем кому бы то ни было, подчас так же извилисты и скверно вымощены, как и иногда подменяющий их случай.

И вот уже смутно напоминающий меня силуэт обретает в твоем сознании очертания, пока ты дремлешь, укачанная быстрым бегом облаков, скользящих за иллюминатором. Занятно, что я кажусь тебе таким молодым… Знаешь, ведь мне было уже пятьдесят семь лет, милая сестричка из потустороннего мира, когда провидение на мою беду обрушилось на меня. И только в семьдесят четыре года я наконец отдал Богу душу, хотя в моем случае данное выражение не имеет, увы, никакого смысла.

Но ничто на протяжении всей моей долгой жизни не смогло изменить моей природы: тихий, ровного нрава, упорный и преданный ребенок, каким я был, продолжал жить, не изменяя своим детским привычкам, в том набожном старике, которого осаждали толпы больных и нищих. В этом свидетеле поневоле, обладателе чудесной тильмы, орудии божественной воли, «человеке Девы», которого поселили в богатых покоях, кормили досыта, по воскресеньям выносили на всеобщее обозрение, словно святые дары, и который приветствовал взывающую к нему толпу скорее с выражением покорности судьбе, нежели с высокомерием… Благодаря ниспосланной мне глухоте, хоть сколько-то скрасившей последние годы моей жизни, все возносимые мне почести происходили при моем полном неведении; к несчастью, теперь все вернулось на круги своя: после смерти я вновь обрел слух и теперь мужественно переношу миллионы молитв, на которые у меня нет возможности ответить.

Я так и не узнал, почему Пресвятая Дева держит меня узником в своих глазах, зато я знаю, чего ожидаю от тебя, Натали, на что надеюсь и чего опасаюсь. Вполне возможно, что встреча со мной причинит тебе боль. И не знаю, пойдет ли тебе это на пользу. Но лишь ты властна освободить меня; мне так нужно верить в это.

Похоже, в мире осталась только одна авиакомпания, не запрещающая курить на борту своих самолетов; и надо же было мне попасть именно на ее рейс. Спустившись с трапа первой, со страшной мигренью, горящим горлом и невероятным жжением в желудке после специй «Аэромексико», я уже минут пять топчусь за желтой линией, ожидая, пока четверо полицейских соблаговолят открыть свои будки. Когда они наконец заканчивают свое копошение и один из них знаком подзывает меня, ему хватает беглого взгляда на мой паспорт, чтобы машинальным жестом, каким обычно отгоняют назойливого комара, отослать меня обратно. Я тщетно пытаюсь возразить; он вызывает накачанную силиконом даму и приказывает мне вернуться на прежнее место. Провожаемая равнодушными взглядами остальных пассажиров, у которых, видимо, с документами все в порядке, я вновь пробираюсь по лабиринту железных ограждений, табличка над которыми гласит «Мехиканос». Ее-то я и не заметила и на приоритет бизнес-класса надеялась зря: я оказываюсь в конце вереницы из полусотни угрюмых истуканов, нахлынувших, пока я мешкала, к единственному окошечку, предназначенному для пропуска иностранцев.

Когда наконец приходит мой черед предстать перед находящимся в полубессознательном состоянии таможенником с зеленоватым лицом, жующим колпачок от ручки, я, схватившись за голову, выношу неторопливые вопросы, значение которых безуспешно пытаюсь понять с помощью моего карманного словарика, в то время как он привередливо рассматривает все выданные мне за последние десять лет визы. Внезапно, без видимых причин, он решает, что я вовсе не подозрительная личность; мощным сотрясающим все вокруг ударом штампует мой паспорт и, глядя исподлобья, возвращает его мне, облизывая пересохшие губы. Я уже чувствую, что возненавижу эту страну.

В зале выдачи багажа мне уготовлен следующий приятный сюрприз: мой клеенчатый чемодан, который я до отказа набила бутылками с минеральной водой и герметичными упаковками с биопродуктами, дабы оградить себя от дегустации местной кухни, беспомощно валяется на ленточном конвейере, распоротый, с продырявленными бутылками и искромсанными упаковками, посыпанными ломтиками моркови и рисинками. Я загружаю остатки того, что ранее было моим чемоданом, на тележку, преисполненная решимости, направляюсь к таможенному контролю для выявления виновника этого погрома. И меня же и задерживают. Два здоровяка хватают меня под руки, пока третий что-то орет мне прямо в лицо, тыча пальцем под подбородок. Я по-английски осведомляюсь, что происходит, а он продолжает еще громче вопить на испанском, как будто, если он повысит голос, я смогу лучше понять.

После нескольких минут ни к чему не приводящего обмена ругательствами супермен в миниатюре, в сереньком костюме, круглых очках и со светлыми кудряшками, спадающими на лоб, берет за руку одного из полицейских, удерживающих меня, тревожно улыбаясь, объявляет мне, что все в порядке, потом начинает засыпать моих мучителей вопросами на их языке. Не понижая голоса и указывая на останки моего чемодана, таможенники держат ответ. Обладатель кудряшек хмурится и советует мне сохранять спокойствие, чтобы не усугублять положение. Я начинаю возмущаться, но он в двух словах поясняет ситуацию: мой чемодан был разодран собаками, обученными для обнаружения наркотиков, что подразумевает, что последние в нем и находились. По прошествии нескольких секунд, оправившись от изумления, я возражаю, что завозить наркотики в Мексику – все равно что на Кубу сигары. Он поспешно соглашается, лишь бы я умолкла:

– Вы, безусловно, правы: собак очень плохо кормят, поэтому они и набрасываются на что попало. Но вам еще предстоит убедить таможенников в том, что вы не наркокурьер.

– Да, и как же? Они все сожрали! Как, по-вашему, я докажу, что в чемодане не было наркотиков, если теперь там нет вообще ничего?

– У вас есть доллары?

Его спокойный тон умеряет мой пыл. Все взгляды нацелены на меня. Я киваю. Мой защитник ведет переговоры на испанском, затем качает головой и поворачивается ко мне:

– Мы сошлись на трех сотнях.

– Трех сотнях долларов? И за что же?

– За то, что вас оставят в покое.

От такой наглости я открываю рот; он, прищурив глаза, призывает меня не упорствовать. Верзилы разжимают свои стальные клешни. Я выхватываю из сумочки три стодолларовые купюры, вручаю их главарю, который, не глядя, засовывает их себе в карман.

– А кто же возместит ущерб мне за испорченный чемодан?

– Забудьте о чемодане: дайте им полакомиться. У вас еще есть багаж?

– Надеюсь, что есть.

– Заберите его и предъявите этим же таможенникам; это поможет вам избежать лишних трат. Они хоть и взяточники, но все же не будут дважды требовать с вас платы.