Год порно - Мамаев-Найлз Илья. Страница 6

Зачем? — спросил Марк, разведя руками. Я не смотрю.

Как зачем? сказала бабушка. А чем тебе тут заниматься?

Марк убрал ноутбук со стола, и дед поставил туда телевизор. Потом он сходил за антенной в машину, поставил на верхнюю полку, подключил и вставил шнур в розетку. На экране захрустел черно-белый шум. Дед подвигал усики антенны, и сквозь шум проступил силуэт новостного ведущего.

За этот год правительством Российской Федерации было выполнено…

Дед провозился пару минут, пока Марк не сказал, что сам потом разберется. Бабушка тем временем ушла на кухню, достала яблоки, пирожки и котлеты. Сунула домашние пельмени в морозилку. Ведерко меда — в шкаф.

Тряпка-то у тебя хоть есть?

Не знаю, я же только въехал.

Дед заметил разбитое стекло на балконе, предложил съездить за новым, но Марк отказался.

Ну и балбес, сказал дед. С отцом так и не разговариваешь?

Нет, все нормально, виделись недавно.

Вот и хорошо, сказал дед и стал пересказывать какую-то кровожадную чушь, которую слышал в новостях.

Телевизор все шипел сбоку, отбрасывая психоделический свет на бабушку с дедушкой. Ребенком Марк нашел кассету с эротикой в шкафу, вставил ее в этот телик и впервые увидел голое женское тело. Тогда ему захотелось кого-нибудь поцеловать. Было интересно, каково это. В восемь лет не так просто найти себе девушку, так что он сформировал из кожи на коленке что-то вроде огромных губ и прижался к ним своими. Губы воображаемой девушки оказались холодными и шершавыми, но чем дольше он к ним лип, тем теплее и мягче они становились.

В душ бы хоть сходил, сказала бабушка. И носки бы постирал. Так никогда себе девушку не найдешь.

Девушек все устраивает.

Бабушка не поверила. Марк пообещал помыться, снова поблагодарил их за все и проводил до двери. Закрыв ее, подошел к телевизору, выключил, вынул шнур из розетки и задвинул поглубже к стенке, чтобы можно было поставить обратно ноутбук.

Пока переводил фильм, снова возбудился и фантазировал о Резеде. Она ему написала, и Марк ее пригласил. Сегодня она была другой, говорила что-то о кино. Кажется, посмотрела Феллини и теперь имела какое-то мнение по поводу его картин. Марк ничего из Феллини не смотрел, но тоже высказывал свое мнение о его фильмах, основываясь на том, что рассказала Резеда. Он осознавал, насколько это глупо, но продолжал. Потом они попробовали заняться сексом на диване, и снова не вышло.

Слушай, может, ты гей?

Нет, сказал Марк и додумал я просто тебя не люблю.

Марк начал рассказывать Резеде о Лесе. Резеда возмущенно вдыхала и выдыхала, как какая-нибудь миссис Беннет. Preposterous, preposterous отдавало у Марка в голове каждый раз, когда Резеда фыркала. Ему было очень смешно и очень мерзко. Он хотел, чтобы Резеда обозвала его как-нибудь, послала, устроила истерику, может, даже ударила — чтобы ему было еще смешнее и мерзотнее от этой ситуации и от себя. Но она только сказала, что ей пора. Оделась и ушла.

Марк остался один. Ходил из комнаты в комнату. Курил, лежал. Потом сел в коридоре в позе эмбриона между двумя холодными стенами и включил музыку. Он думал о том, в какой дерьмовый мир он попал. Ему было очень жаль себя. И стыдно.

На улице шел дождь, и в квартиру задувал прохладный сырой ветер. Марк лежал на диване, закинув ноги на стену, и рассматривал голени. Там кожа была хуже всего и лопалась, как дно высохшей реки. Знакомых она отпугивала и вызывала у них брезгливость. Из-за нее приятели и не приглашали его к себе ночевать, когда он оказался на улице, — вся квартира потом была бы в белых ошметках опавшей кожи, которые пришлось бы выметать еще с неделю после его ухода.

Я просто оставляю с вами частичку себя, говорил Марк, живший в этом теле с самого рождения и потому искренне не понимавший их недовольства.

Достаточно пробудившись, он сходил в туалет и затем отправился на кухню жарить яичницу. Марк недавно скачал бесплатное приложение — интернет-радио на телефон и теперь включал по утрам то британскую, то чикагскую джазовую радиостанцию и пританцовывал за готовкой. Рядом со сковородкой закипал кофе. Марк включил свет и навис над джезвой — Андрей, бариста-сменщик, сказал, что это правильное название турки. Когда крема достигла верха, Марк взял кружку и медленно перелил в нее кофе.

Пока никто его не видел, Марк воображал о себе что угодно. Его слипшиеся кудрявые волосы щекотали щеки, и, попивая кофеек на скрипучем стуле в дождливом солнечном свете, он ощущал себя французским романтиком середины двадцатого века. Его так радовало это ощущение, что в ушах звучал давно выключенный джаз и Марк отбивал рукой ритм. В такие моменты он забывал, что живет в мало кому известном провинциальном городке, где люди привыкли радоваться другим вещам. И что вот это вот все им было непонятно и даже пугало. Буквально на днях Марк сидел на набережной с томиком Томаса Вулфа в оригинале. Прохожие смотрели на него как на чужого. Один мужчина даже спросил, откуда Марк к ним приехал, и тот рассмеялся.

Я местный, сказал Марк, чем очень озадачил мужчину.

В этом было мало веселого, ведь за границей или в больших городах Марк чувствовал себя еще более чужим. А своим он не был нигде. Пару лет назад он осознал положение дел, и оно его не напрягало. Наоборот, делало счастливым, ведь он был не такой, как все, а значит, ему не грозила эта бессмысленная, всеми миллион раз прожитая жизнь. Но в последнее время все немного изменилось — кажется, Марк был уникален не как какой-то гений, которого боготворят веками после смерти, а как неудачник. Уникальный долбоеб, говорили про него в университете однокурсники. Марк думал, что те просто завидуют, ведь он знал язык лучше и говорил так, что все сначала решили, что он native. Но вот где он теперь — переводит порно и разливает кофе. Вступил на дорогу, которая никуда не ведет, — он точно это знал, потому что в конце той же дороги жил Андрей.

Какие люди, сказал тот, улыбаясь.

Андрей по американской привычке при любом удобном случае оголял свои идеально ровные вставные зубы. Глаза были настоящие, но за пятьдесят с лишним лет выцвели, как советские лозунги на фасадах заводов и домах культуры. Андрей смотрел ими на современную жизнь и вместе с домами настолько ее не понимал, что безумие, которым она ему казалась, отражалось в его взгляде.

Опять поди бухал всю ночь, сказал он, не переставая улыбаться.

Конечно, сказал Марк.

Марк, ты что, бухаешь? — спросила Лена, бухгалтер. Ее застал врасплох выдуманный алкоголизм Марка.

А то! — сказал Андрей. Мы с Марком по вечерам водочкой накидываемся и лезем на церковь.

На какую?

Здесь, во дворах. Которая недостроенная, сказал Марк.

Шутке с церковью было пару недель, так что Андрей проработал уже много деталей.

Серьезно, что ли?

Марк покачал головой и пошел переодеваться, а Андрей продолжал издеваться.

Андрей вырос в стране, которой больше нет, в семье сотрудника госоргана, которого тоже больше нет. По крайней мере, так тогда казалось. После развала Андрей уехал в Европу, где у него не было ни дома, ни постоянной работы. Потом каким-то образом переехал в Америку и сразу во Флориду, хотя до пенсии ему было еще далеко. И там, на пляже у океана, он прожил пару десятков лет, благодаря которым очень полюбил свою жизнь. Он, наверное, там бы с удовольствием и помер, но как-то оказался в Йошкар-Оле у своей тетушки. Андрей никогда не рассказывал в подробностях, как такое могло случиться, но Марк подозревал, что его депортировали, а в России он только тетю и знал — остальные либо его похоронили, либо сами умерли.

После всей этой жизни он стоял тут, за стойкой кофейни, ожидая, когда его сменит Марк, этот парень, единственный, кто ни в лицо, ни за глаза не называл Андрея дурачком. Может, Андрей и был неудачником, но зато как он целовал свою девушку — Марк не видел такой страсти нигде, даже в самом откровенном порно. Его девушка, как Андрей сам ее называл, была, вообще-то, женщиной с сыном-подростком от прошлого брака. Она была обычной, неприметной и довольно жестокой. Стоило Андрею в чем-то провиниться, даже самую малость, она впивалась в него взглядом, отчитывала монотонным шепотом и, игнорируя все его извинения и нежности, резко вставала и убегала, словно вот-вот заплачет и вся ее жизнь рухнет. Андрей сутками отходил от таких сцен. Но целовал он ее так жадно, что наблюдать это окружающим было еще более неловко, чем ссоры. Андрей воспринимал людей источником жизни, поэтому ему и приходилось так трудно.