Россия век XX-й. 1901-1939 - Кожинов Вадим Валерьянович. Страница 138

Еще совсем недавно о благоверном князе Александре Невском или молчали, и изрекали нечто поносящее его.

Сегодня можно услышать или прочитать, что русский патриотизм в те годы «насадил» Сталин. В действительности он только «санкционировал» то, что жило и нарастало в душах миллионов русских людей.

Разумеется, имелось немалое количество непримиримых противников воскрешения патриотизма — достаточно напомнить цитированные выше слова А. А. Берзинь. Тем не менее патриотический пафос овладевал тогда в определенной мере и такими людьми, которые еще совсем недавно едва ли даже могли предположить, что это с ними произойдет…

Правда, подчас «патриотическое возрождение» понималось этими людьми как некая временная «уступка» не могущему пока быть до конца преодоленным прошлому, как своего рода «недозрелость».

Это ясно выразилось в посвященных теме патриотизма строфах (из сочинявшегося в 1939–1941 годах романа в стихах «Первая треть») воспитанника ИФЛИ Павла Когана. Строфы эти приобрели впоследствии широкую известность, но в течение длительного времени публиковались с сокращением, обозначенным точками. Коган размышлял о том, как будут воспринимать его современников люди будущего:

На месте точек-строфа, которую редакторы восприняли как крамольную или хотя бы вносящую слишком острое противоречие в освещение темы (я выделяю курсивом ключевые слова):

Поскольку слово «рутина» ныне не очень употребительно, стоит привести определение его значения из словаря революционной эпохи: «Рутина — фр. — Привычка делать что-нибудь тем же порядком, как делалось раньше; следование по избитой дорожке; косность, шаблонность: образ действий, основанный на механической привычке, без критического отношения». [550]

Павел Коган в завершающей строфе, которая также долго не публиковалась, как бы дал обет реально, практически «пробиваться» к «родине единой»:

То есть патриотизм — это только временная — пусть пока неизбежная — «рутина», а впереди — завоевание мира, превращение его в «единую родину»…

Кто-либо может сказать: а стоит ли уделять внимание этим — в общем-то «немудреным» — стихам? Но, если вдуматься, в них точно запечатлелась имеющая существеннейшее значение «раздвоенность» (патриотизм — интернационализм), которая во многом определяла развитие общественного сознания в стране и в 1930-х годах, и позднее, — собственно говоря, вплоть до наших дней (в связи с этим отмечу, что в моем сочинении — и на предшествующих, и на последующих его страницах — достаточно много «экскурсов» в литературу, и, как я убежден, не бесплодных, ибо литература есть своего рода «плод» истории, в котором так или иначе концентрируется и кристаллизуется содержание данного исторического периода).

Сотоварищ Павла Когана, ставший по-настоящему значительным поэтом, Борис Слуцкий, написал впоследствии стихи о третьем их сотоварище — погибшем 19 января 1943 года под Сталинградом Михаиле Кульчицком. Стихи начинаются патриотическим мотивом, выразившимся уже в том, что речь идет не об СССР, а о России:

Но завершается это стихотворение явно совсем иной нотой (та же раздвоенность!), и, как и в случае со стихами Когана, последняя строфа долго не публиковалась — слишком резким, даже в сущности жестоким было «противоречие»:

Еще десятилетие назад Станислав Куняев писал об этих строках Бориса Слуцкого: «Стоит поразмышлять, почему поэту жаль, что его герой пал во Второй мировой войне, в период того овеянного славой времени, которое мы называем Великой Отечественной. Да, видно, потому, что герой, выросший и воспитанный в 20–30-е годы с их лозунгами Всемирной Революции… готовился к большему: к последнему и решительному бою, который назван поэтом „Третьей мировой“… Потому с такой разочарованностью звучит противопоставление мечты и действительности — „рожденный пасть“, а в итоге всего лишь „хмуро“, то есть почти недовольный судьбой, „спит“, да в какой-то провинциальной „глуши степной“, засыпанный вроде бы и родной землей, но поэт называет ее всего лишь „континентальной пылью“ (здесь, надо думать, сопоставление глобального „океанического“ пространства — в стихах упомянуты „скалы океана“ — и ограниченного „внутриконтинентального“. — В К.)… Да, не удалась жизнь! — только так можно прочитать это стихотворение…» [551]

Тем не менее следует оценить ту твердую поэтическую волю, которая подвигла Бориса Слуцкого на столь жестокий вердикт о судьбе лучшего друга:

то есть, если бы он погиб на «Третьей», вообще не следовало бы жалеть, слишком велика цель, ради которой он бы тогда погиб…

Нельзя не сказать, что Слуцкий позднее, уже долгие годы спустя после создания цитированного стихотворения пришел к выводу об иллюзорности впитанной им в юности веры и писал:

Мировая мечта, что кружила нам головы…

Мировая мечта, мировая тщета, высота ее взлета, затем нищета…

Правда, для множества других людей «мировая мечта» не исчезла, а трансформировалась в нечто с внешней точки зрения совсем непохожее («общечеловеческие ценности»), но все-таки внутренне связанное с ней хотя бы убеждением, что патриотизм — только «рутина». Однако это уже тема 1960-х и, особенно, дальнейших годов.

С 1991 года всецело господствовало представление о второй половине 1930-х годов как о самом «негативном» периоде в истории послереволюционной России; даже перечисляя какие-либо «достижения» этих лет, их толковали как своего рода чисто пропагандистские акции, «организованные» с целью «заслонить» от народа чудовищную реальность.