Россия век XX-й. 1901-1939 - Кожинов Вадим Валерьянович. Страница 78

Вполне вероятно следующее возражение: к власти-то в России пришли в конечном счете социалисты марксистского толка, которые основывались на чужеродном «варианте» социализма-коммунизма. Но, как нам еще не раз придется отмечать, для революционных и вообще «смутных» эпох, — когда неизбежно имеет место резкий раскол внутри наций, — типично или даже неизбежно выдвижение на первый план именно чужеродных сил и идей.

Так, например, идеология, которая стала вдохновляющей основой Французской революции 1789 года («просветительская») во многом сложилась под «иностранным» воздействием; в частности, мировоззрение родоначальника французских «просветителей», Вольтера, сформировалось непосредственно во время его трехлетней (1726–1729 гг.) «эмиграции» в Англию, и его «революционное» сочинение, подвергнутое «реакционными» властями Франции сожжению, называлось «Письма об английской нации» и первоначально было издано в Лондоне.

Тем более это относится к второму основоположнику революционной идеологии, Руссо, который, хотя его отец и мать были французами, фактически являлся иностранцем: он родился и вырос в протестантской Швейцарии (во Франции протестанты — гугеноты — вплоть до революции подвергались жестоким гонениям) и только в почти тридцатилетнем возрасте переселился во Францию.

Поскольку дело идет о двух основополагающих идеологах Французской революции, иностранные «корни» их мышления никак нельзя сбросить со счетов. Но по существу ведь то же самое просматривается в судьбе основоположника российского марксизма Г. В. Плеханова, сформировавшегося в западноевропейской эмиграции (куда он отправился в начале 1880 года в двадцатитрехлетнем возрасте).

Прежде чем идти дальше, целесообразно вернуться еще раз к историософии Константина Леонтьева.

Этот воистину гениальный человек мыслил о судьбах России в предельно широких масштабах — в масштабах человеческого бытия, взятого в целом, — от туманного древнейшего начала до еще более неясного, но неизбежного предвидимого мыслителем конца. Он, в частности, был убежден (и свое убеждение достаточно глубоко обосновывал), что для цивилизации и культуры губительна, как он определял, чрезмерная, ничем не ограниченная «подвижность», которая последовательно превращает человеческий мир в нечто однородное, однообразное. Гораздо позднее, уже в наше время, естественно-научная мысль пришла к выводу, что однообразие в конечном счете есть смерть, ибо бытие вообще подразумевает многообразие, сосуществование и взаимодействие особенных, своеобразных феноменов. У Леонтьева осознание этого «закона» явилось одной из фундаментальных основ историософии.

Он утверждал, например: «Эгалитарное смешение… и сильное стремление к сплошной и вольной однородности… — вот первый шаг к разложению. Будем же и мы продолжать служить этому смешению и этой однородности, если хотим погубить скорее и Россию, и все славянство» (Леонтьев К. Восток, Россия и славянство… — М., 1996, c. 543. — Курсив здесь и далее К. Леонтьева).

Одним из наиболее мощных (если не самым мощным) факторов «смешения и однородности», является согласно Леонтьеву, — экономическая «подвижность», ничем не ограниченное движение капиталов. Чтобы поставить преграды ведущему к гибели прогрессу, необходимо ограничить «как чрезмерную свободу разрастания подвижных капиталов, так и другую, тоже чрезмерную свободу обращения с главной недвижимой собственностью — с землею, т. е. свободу, данную теперь всякому или почти всякому продавать и покупать поземельную собственность» (цит. изд., c. 423).

Вполне понятно, речь идет об обществе, складывавшемся после Великой Французской революции: «… вся история XIX века… — продолжал Леонтьев, — состояла именно в том, что по мере возрастания равенства гражданского, юридического и политического увеличивалось все больше и больше неравенство экономическое, и чем больше приучается бедный нашего времени сознавать свои гражданские права, тем громче протестует он противу чисто фактического властительства капитала, никакими преданиями, никаким мистическим началом не оправданного», — в отличие от докапиталистических обществ (там же).

Этот протест «бедных» и выливался в социалистическо-коммунистические идеи. Но Константин Леонтьев прозревал в «уже вовсе недалеком будущем» (по его словам) России совсем иную реальность, чем почти все остальные российские идеологи. Его понимание глубокой исторической сути и роли социализма определялось тем, что он мыслил не в рамках современной ему политико-экономической ситуации, а, как уже сказано, в масштабах исторического бытия человечества в целом; он смотрел на социализм-коммунизм как бы из «последних времен» (которые еще и теперь находятся впереди — и, будем надеяться, даже далеко впереди — нашего сегодняшнего времени).

Леонтьев говорил, в частности, что «архи-либеральные коммунисты нашего (то есть 1880-х годов. — В.К.) времени ведут, сами того не зная, к уменьшению подвижности в общественном строе; а уменьшение подвижности — значит уменьшение личной свободы, гораздо большее против нынешнего ограничение личных прав… можно себе сказать вообще, что социализм, понятый как следует, есть не что иное как новый феодализм уже вовсе недалекого будущего… в смысле нового закрепощения лиц другими лицами и учреждениями, подчинение одних общин другим общинам…

Теперь коммунисты… являются в виде самых крайних, до бунта и преступлений в принципе неограниченных, либералов, но… они, доводя либерально-эгалитарный принцип в лице своем до его крайности… служат бессознательную службу реакционной организации будущего. И в этом, пожалуй, их косвенная польза, — даже и великая. Я говорю только польза, а никак, конечно, не заслуга… Пожар может иногда принести ту пользу, что новое здание будет лучше и красивее прежнего; но нельзя же ставить это в заслугу ни неосторожному жильцу, ни злонамеренному поджигателю». И Леонтьев со всей убежденностью говорит о «неизбежности нового социалистического феодализма» (c. 423, 424), который остановит или хотя бы замедлит в России мощную устремленность к «смешению» и «однородности», то есть к гибели: «Без строгих и стройных ограничений… русское общество, и без того довольно эгалитарное по привычкам, [257] помчится быстрее всякого другого (курсив мой. — В.К.) по смертному пути всесмешения» (c. 684).

Благодаря усилиям либеральных врагов Константина Леонтьева широчайшую известность приобрели его слова (многие только их и знают из всего наследия мыслителя!): «… надо подморозить хоть немного Россию, чтобы она не «гнила»…» (c. 246), — слова, которые понимают как призыв к всемерному ужесточению власти царя и Церкви.

Слова эти написаны в 1880 году и, возможно, Леонтьев вкладывал в них тогда именно такой смысл. Но определенное упрочение самодержавной власти при Александре III, после убийства 1 марта 1881 года его отца, в конечном счете «разочаровало» мыслителя. В 1887 году (ровно за тридцать лет до 1917-го) он писал — явно не без глубокого сомнения: «Будем надеяться, что теперешнее движение русской мысли, реакционное, скажем прямо, движение — не эфемерно…»(c. 440). А в 1891 году, незадолго до кончины, Константин Николаевич «кается»:

«Сознаюсь, — мои надежды на культурное будущее России за последнее время стали все более и более колебаться… теперь, когда… в реакции этой живешь — и видишь все-таки, до чего она неглубока и нерешительна, поневоле усомнишься и скажешь себе: «только-то?»…» (c. 675).

Но надежды на то, что грядущий социализм (а не «традиционная» российская власть) «подморозит» Россию, которая в противном случае будет «гнить», не оставляла Леонтьева до конца.