Полибий и его герои - Бобровникова Татьяна Андреевна. Страница 11

Но Арат сразу же понял, в чем причина его недуга. Понял и то, что ему уже не встать. Болезнь свою он переносил мужественно и спокойно. И никому ничего не говорил. Он боялся, что, узнай ахейцы правду, вспыхнут смуты. А Арат думал о своем союзе до последнего вздоха. Сыну он тоже ничего не говорил. Что это могло ему дать, кроме мучительного сознания собственного бессилия? Только один раз с губ его сорвалось нечто вроде признания. У него был старый верный раб, которого Арат очень любил. Сейчас он не отходил от постели больного и заботливо за ним ухаживал. Однажды он увидел, что хозяин уже харкает кровью. На лице его изобразились ужас и жалость. Тогда Арат улыбнулся и сказал:

— Вот так заплатил мне Филипп за мою дружбу, Кефалон (Polyb. VIII, II) ^{4}.

Умер Арат в 213 г. в свою 17-ю стратегию. При жизни ахейцы обожали Арата. После смерти они его обожествили, вернее, объявили героем. Слово это у греков имело иное значение, чем у нас. Героями звали тех, чьи души по смерти становятся заступниками людей, посредниками между ними и богами. За право иметь у себя останки Арата ссорились города Эллады. Ему приносили жертвы. Могила его стала местом поклонения. «Если только умершие сохраняют сознание, Арата должна радовать благодарная память ахейцев о вынесенных им при жизни трудах и опасностях», — говорит Полибий (VIII, 14).

Глава I. ФИЛИПП МАКЕДОНСКИЙ

Итак, все попытки эллинов освободиться, все их отчаянные усилия, все героические подвиги оказались тщетны. Все прахом пошло, все погибло в распрях самих эллинов. Арат, освободитель Пелопоннеса, собственными руками передал этот самый Пелопоннес Македонии. Отныне владыкой полуострова стал македонский царь. И царем этим был молодой Филипп.

Филипп удивительно напоминает мне нашего Ивана Грозного. Оба рано остались сиротами, взошли на трон совсем юными и стали игрушкой наглых и мятежных вельмож. Оба, избавившись наконец от докучной опеки, нашли опору в людях достойных и мудрых и подавали самые блестящие надежды. Но потом с русским царем произошла страшная перемена. Из великого воителя Казани и мудрого законодателя он превратился в свирепого тирана. Такой же точно переворот произошел и с Филиппом. Полибий вспоминает аркадскую сказку о человеке, который, отведав человеческой крови, превращается в волка. Так и македонский царь, говорит он, вкусив раз людской крови, стал свирепейшим зверем. Он беспощадно уничтожал и друзей и врагов, вырезал целые семьи, перебил всех прежних своих сподвижников. Всюду чудились ему мятежи и заговоры. «Беспрерывно истребляя самых достойных людей государства и ближайших своих родственников, он наполнил страну ужасами и ненавистью к царю» (Plut. Arat. 54).

Как Иван и Нерон, Филипп был прирожденный артист. Он бывал груб и нагл, но когда хотел пленить собеседника, становился обольстительным, неотразимым и держался с истинно царским величием. Притом это была какая-то странная, капризная и фантастическая натура. Бывают люди, которые идут к своей цели, сметая все на своем пути, идут по трупам, идут через реки крови. Таков был Макбет. Не то Филипп. Мне кажется, не цель толкала его на преступления. Именно вот это попрание всех норм морали, всех законов божеских и человеческих, доставляло ему неизъяснимое наслаждение, причем наслаждение чисто эстетическое. (Филипп вообще был большой эстет.) Он ужасно любил дразнить собеседника, рассказывая о самых мерзких своих поступках, и от души забавлялся, видя его ужас и смущение (Polyb. XV, 23, 5). Был он человек остроумный, ядовитый, язвительный. Как и русский царь, Филипп ударился в разгул и безобразный разврат. Именно безобразие ему особенно нравилось. Ночи напролет он проводил в буйных и диких пирах, от которых иноземцев бросало в дрожь. Иногда прямо на пиру он умерщвлял кого-нибудь из сотрапезников. Делал он это, говорят, со своим обычным изяществом. Произносил прочувствованную речь, вспоминая все заслуги своего ненаглядного гостя, поднимал тост за их дружбу и… подливал в кубок друга яд (Liv. XXXII, 21, 23; АР, 519; Paus. VI, 8, 3).

Еще юношей, войдя как гость в дом Арата, Филипп тут же соблазнил жену его сына, Поликратию. А после смерти Арата он похитил молодую женщину и увез в Македонию. В глазах всех эллинов это было чудовищное бесчинство. Он попрал узы гостеприимства и обесчестил хозяев ^{5}. Теперь же, вступая в какой-нибудь ахейский город, царь «не довольствовался тем, что соблазнял вдов и развратничал с замужними женщинами; он открыто посылал за всякой женщиной, которая только приглянулась ему, а если та не являлась немедленно на его зов, он в сопровождении буйной толпы врывался в дом и там оскорблял женщину». И ахейцы вынуждены были покорно сносить «чудовищные обиды», говорит Полибий (X, 26, 1–6).

Часто царем овладевали приступы слепой ярости, когда он переставал владеть собой. Порой же он совершал какие-то уж совсем странные и необъяснимые поступки. Во время войны он взял себе за правило разрушать статуи и храмы богов и уничтожать все святыни (XI, 7). А ведь то был не какой-нибудь грубый варвар, нет, утонченнейший человек, любивший уснащать свою речь стихами поэтов. Зато по его приказу всюду воздвигали святилища новым богам — Нечестию и Беззаконию. На их алтарях курился фимиам, им поклонялись как настоящим богам, с негодованием говорит Полибий (XVIII, 54, 10) [9]. «Это был один из самых кичливых и самых нечестивых людей, каких породил его наглый век», — говорит о Филиппе великий немецкий ученый Моммзен ^{6}.

И в то же время Филипп, этот мрачный злодей, наделен был такими свойствами, что им против воли восхищались даже враги. Он обладал проницательным умом, был блестяще образован, остроумен и до безумия смел. Часто забыв о своем царском достоинстве, он бросался в самую гущу боя. В нем бурлила такая энергия, что другие цари казались рядом с ним медлительными и вялыми. «Ни один из прежних царей не обладал в такой мере, как Филипп, ни достоинствами, ни пороками», — говорит Полибий (X, 26, 7). Он напоминает мне злодеев Шекспира, этих Ричардов и Эдмундов, смелых, энергичных, умных, очаровательных, которые открыто смеются над добром и моралью.

Нелегко было переносить такого владыку, как Филипп. Даже всегда покорные македонцы стонали. Но особенно тяжело было эллинам. Царь стал обращаться с ними как со своими рабами. Он, например, разорял Мессену, будучи «уверен, что может непрерывно чинит обиды мессенцам, а те будут безропотно… переносить его насилия» (VIII, 10, 1–2). Постепенно он и вовсе перестал церемониться.

Боевым крещением для Филиппа была так называемая Союзническая война. Началась она еще при жизни Арата. Она настолько ярко показывает обстановку в тогдашней Греции и тогдашние нравы, что я остановлюсь на ней подробнее.

Эллада была измучена событиями последних лет. Клеоменова война опустошила весь Пелопоннес. Города сметались с лица земли. Спартанский царь разрушил Мегалополь, не оставив там камня на камне. Ахейцы отплатили ему, и отплатили страшно. Когда они захватили Мантинею, предавшую их и переметнувшуюся к врагу, то «самых первых и видных граждан они казнили, остальных либо продали, либо в оковах отослали в Македонию». Женщин и детей поголовно продали в рабство. Город остался совершенно пустым. Ахейцы заселили его новыми людьми. Мало того, они уничтожили само имя Мантинеи — древнее, освященное вековыми преданиями, и назвали город Антигонией в честь македонского царя. Таким образом, с горьким чувством замечает Плутарх, исчезла с лика земли восхитительная Мантинея, воспетая еще Гомером, и город носит имя своего палача и убийцы (Cleom. 25) [10]. А спартанский царь сделал одно очень остроумное изобретение. Как обычно уничтожали урожай противника? Воины серпами или большими ножами срезали колосья. Ясно, что на это уходила уйма времени, так что они часто вынуждены были довольствоваться тем, чтобы лишь немного потравить вражеское поле. Клеомен же со свойственный ему находчивостью вооружил своих воинов длинными гибкими палками. Идя по полю, они даже не останавливались и только махали палками и разом срезали множество колосьев. Так, не тратя ни времени, ни сил, они играючи, походя, уничтожали весь урожай Пелопоннеса (Plut. Cleom. 26). Можно себе представить, в каком страшном виде был теперь этот цветущий край! Завершив войну, Антигон торжественно объявил общеэллинский мир. Увы! Мир этот не продержался и нескольких лет. Скоро весь Пелопоннес снова пылал в огне новой войны. Причины, ее породившие, кажутся до странности нелепыми и ничтожными.