Полибий и его герои - Бобровникова Татьяна Андреевна. Страница 15
И он оказался прав. Вскоре он встретил родосский флот у Лады и нанес ему сокрушительное поражение. Победителем вступил он в Милет. Греки, по своему обыкновению, изощрялись в лести, осыпали хвалами великого героя и торжественно увенчали венками его и верного пирата Гераклида (XVI, 10, 1; 14, 5; 15). Теперь Филипп ринулся против второго своего врага, Аттала. Он разбил его войско и подступил к самым стенам Пергама. Но здесь ждало его горькое разочарование. Город был так хорошо укреплен искусством и природой, что все попытки взять его штурмом кончались ничем. Мало того, вскоре Филипп убедился, что кругом как шаром покати. Окрестные деревни были пусты. Оказывается, Аттал предусмотрительно велел заранее собрать урожай, а хлеб спрятал за городскими стенами. Как бешеный, носился Филипп по пергамским равнинам. И тогда македонский царь «обратил свою ярость против изображений божеств и святилищ… Он не только жег и разрушал до основания храмы и алтари, но велел разбивать самые камни, чтобы всякое восстановление развалин сделалось невозможным… Множество великолепных храмов сравнял он с землей». Затем он набросился на священный участок Афродиты. Рубил и кромсал древние священные оливы, пока, наконец, кругом не воцарилась мерзость запустения. «Хотя этими действиями он причинил бесчестье гораздо более себе, чем Атталу. По крайней мере, мне так кажется», — замечает Полибий (Polyb. XVI, 1; XVIII, 2, 2; 6, 4; Liv. XXXI, 46, 4) [13] {10}.
Македонский царь привел врагов в ужас. Современник этих событий, поэт Алкей Мессенский, писал:
Покинув Пергам, Филипп отправился на завоевание Карии. Там он брал маленькие городки и крепости и захватил часть родосских владений, так называемую Перею. Однако царь допустил важный просчет. Внезапно появившийся флот союзников блокировал его близ Баргилии. Филипп был вне себя. Он был отрезан от Македонии и не знал даже, что там происходит. Кроме того, он имел все основания подозревать, что союзники предприняли против него важные дипломатические шаги. А он, словно дикий зверь, попал в западню и был заперт в пустынном неприветливом краю. Но выхода не было. Пришлось Филиппу остаться здесь на зиму. Зимовка была лютая. Филипп, говорит Полибий, вел, «что называется, волчью жизнь. Грабежом и кражей одних, насилием над другими, лестью, чуждой его природе, перед третьими добывал он для голодающего войска то мясо, то фиги, то хлеб». Тогда он отдал жителям Магнесии за фиги город Миунт. Он просил хлеба, но хлеба у них не было. Пришлось довольствоваться фигами (201–200 гг.) (XVIII, 3; XVI, 24).
Наконец пришла весна (200 г.). За зиму Филипп придумал очередную хитрость: один его шпион сумел выдать себя за перебежчика и обманул врагов (Polyaen. IV, 18, 2). Царь вырвался из ловушки и стремительно поплыл в Македонию. После ужасной зимовки он вернулся злой, как черт. И тут на него обрушились самые неутешительные новости. В Греции было неспокойно. Она гудела, как растревоженный улей. На площадях, в тавернах, в цирюльнях на все лады бранили македонского царя. Греки, не обинуясь, называли его самым подлым человеком (XV, 22, 3). Этоляне открыто поносили Филиппа. Но от них ничего другого и ожидать было нельзя. Но даже ахейцы сделались какими-то непокорными и чересчур независимыми. При Арате они боялись и шагу ступить без македонцев. А за эти годы они укрепили армию и привыкли обходиться своими силами. И что хуже всего, они явно сторонились царя и под разными предлогами уклонялись от всякого с ним сотрудничества (Liv. XXXI, 25). Словом, идея свободы Эллады витала в воздухе.
Но возмутительнее всего вели себя афиняне. Город их давно стал городом-университетом и городом-музеем, где каждый камень говорил о великих деяниях прошлого. Там учили лучшие философы и лучшие риторы мира. И уж конечно, сейчас они изощрялись в речах, клеймя злодейства Филиппа. И слова их не пропали даром. Народ был так распален, что переименовали две филы — Антигониду и Деметриаду, названные когда-то в честь македонских владык. Видно, кое-что из этих речей или даже памфлетов передали царю, ибо он вдруг загорелся лютым гневом против афинян. Теперь он мечтал перебить их всех и тем «утолить свою злобу против этого города, из всех городов Греции самого ему ненавистного» (Liv. XXXI, 24, 11).
Вдруг сама судьба дала ему в руки прекрасный повод. У македонского царя были очень верные союзники — акарнанцы, западные соседи этолян. И вот случилось, что двое акарнанских юношей приехали в Афины и случайно забрели в храм Деметры во время великих мистерий. Непосвященные не имеют туда доступа. Но юноши совершили кощунство по неведению. По их растерянному виду и недоуменным вопросам афиняне поняли, что они не посвящены в таинства. Тогда их вывели из храма и убили (Liv. XXXI, 14). На эту-то обиду пожаловались царю акарнанцы.
Филипп с восторгом ухватился за удобный предлог. Он задумал наказать Афины, и наказать так, чтобы навсегда отбить у греков охоту распускать языки. И вот македонцы огнем и мечом опустошили Аттику и подступили к самим Афинам. Афиняне горько раскаялись в своей самонадеятельности, ведь «от былого величия у них не осталось ничего, кроме заносчивости» (Liv. XXXI, 14, 6). И вдруг им пришла нежданная помощь. В их гавань вошли корабли Пергама и родосцев, следовавшие из Карии за Филиппом. Восторгу афинян не было предела. Они устроили Атталу великолепный, чисто греческий прием. Все греки славились совершенно особенным, виртуозным искусством лести. Но афиняне, самые даровитые и артистичные из всех, далеко превосходили остальных соотечественников. Весь народ с женами и детьми высыпал встречать царя. Все храмы были открыты. Все алтари были украшены цветами, на каждом жертвеннике лежало животное, и царя просили его заколоть. Аттала буквально засыпали почестями: его именем назвали одну из фил; мало того, его причислили даже к родоначальникам афинского народа! От восхода до заката солнца лучшие ораторы произносили в его честь восторженные речи. Родосцев также ласкали на все лады (XVI, 25–26).
Словом, речам и празднествам не было конца. Все эти речи ударили афинянам в голову, как неразбавленное вино. Вне себя от восторга они дали согласие вступить в антимакедонскую коалицию и сами объявили войну Филиппу. На них снова двинулись македонцы. Они были уже возле Платоновой академии. Афиняне воображали, конечно, что сейчас же к ним придут на помощь союзники — родосцы и Аттал, которых они только что носили на руках. Увы! Рассчитали они без хозяина. Родосцы преспокойно уплыли домой, Аттал же сидел на Эгине, соседнем островке, но не трогался с места. Афиняне были в ужасе. Они слали гонцов к Атталу, к родосцам, к этолянам, даже на Крит и в Египет. Напрасно. Никто не откликался на их отчаянные призывы (Polyb. XVI, 25–28; Liv. XXXI, 15–16; Paus. I, 36, 5).
Филипп видел робость союзников. Он решил, что час его настал. Наконец-то судьба дала ему осуществить свою мечту. Он стремительно двинулся к Геллеспонту, к вожделенным проливам. Теперь не было силы, которая могла бы его остановить. Сейчас он должен был стать хозяином морей. Геллеспонт — узкий пролив, который отделяет Европу от Азии. По берегам его располагалось множество эллинских городов. Большинство из них номинально считалось вассалами Египта. На них-то и напал македонский царь. Один за другим с необычайной быстротой он захватил Маронею, Энос, Херсонес, Каллиполь и другие более мелкие города (Liv. XXXI, 16, 4–6). Есть в Геллеспонте место, где оба берега так близко подходят друг к другу, что образуют как бы узкие ворота. Именно в этом месте Ксеркс некогда перекинул мост из Азии в Европу и, по выражению Эсхила, перепряг море Геллы. На европейском берегу стоял город Сестос, на азиатском — Абидос. Расстояние между ними было не более двух стадий (ок. 370 м), но течение в проливе стремительное (XVI, 29, 9). Красивая легенда рассказывала о юных любовниках — абидосском юноше Леандре и девушке Геро из Сестоса. Они полюбили друг друга, но их разделяло море. И вот каждую ночь Геро зажигала маяк на башне, и каждую ночь Леандр отважно переплывал море. Но в одну бурную ночь ветер задул факел, и Леандр утонул.