Полибий и его герои - Бобровникова Татьяна Андреевна. Страница 27

Больше всего следовало опасаться, что Филипп, который только что был разбит и жаждал реванша, воспользуется возможностью погубить римлян и поддержит Антиоха. Надо было во что бы то ни стало добиться его нейтралитета. По-видимому, за это взялся Тит ^{15}. Он достиг даже большего. Филипп согласился помогать римлянам. За это ему обещали вернуть взятого в заложники сына, аннулировать контрибуцию и присоединить к Македонии некоторые города.

Консул Маний Ацилий Глабрион переправился в Элладу и без труда разбил маленькую армию Антиоха. Сам царь сбежал, и совершилось то, что и предсказал Тит. Вся тяжесть войны пала на этолян. Хотя этоляне все последнее время действовали нелепо, просто глупо, но в трусости не обвинил бы их и заклятый враг. Они защищались отчаянно, как дикий зверь, загнанный в угол. Но силы были слишком неравны. Пришлось этолянам, как не было им горько, идти к консулу просить мира. Во главе посольства стоял наш старый знакомый Фенея. Этоляне, кажется, воображали себе Глабриона похожим на Тита. Но они жестоко ошиблись. Тит происходил из знатнейшего патрицианского рода: манеры у него были изысканные, он получил прекрасное воспитание и благоговел перед великим прошлым Эллады, а врожденное благородство не позволяло ему обидеть слабого. Глабрион же был «человек новый» [22], происходил из низов, был резок, груб и неотесан, и Греция ровно ничего не говорила его сердцу.

Фенея по обыкновению приготовил длинную речь, но консул резко оборвал его, сказав, что ему сейчас не до болтовни. Этоляне растерялись, опять открыли было рот, но Маний снова оборвал их, заметив, что нечего тянуть: им остается только отдаться на милость римлян. Напуганные этоляне совсем не поняли, что значит это выражение, а спросить у консула не посмели. В конце концов они решили, что это что-то хорошее, потому что дело идет о милости. Но тут они ошиблись самым ужасным образом, потому что выражение это означало — отдать себя на полное усмотрение победителя, причем последний обязался лишь сохранить им жизнь, но мог продать вместе с женами и детьми.

Посовещавшись, этоляне снова пришли к Манию. Тот угрюмо и с досадой выслушал их длинные речи, когда же наконец этоляне объявили, что отдаются на милость победителя, консул сухо сказал:

— Это действительно так, этоляне?

Те отвечали утвердительно. Тогда консул начал перечислять свои требования. Он еще не кончил, как Фенея воскликнул:

— Но это несправедливо и противоречит обычаям эллинов!

Консула это слова не разгневали, но он хотел, чтобы этоляне осознали свое положение и пришли в ужас. Поэтому он мрачно произнес:

— Что вы еще толкуете об обычаях эллинов, долге и приличии, после того, как отдались на милость римлян! Да если я только захочу, я велю заковать вас всех в цепи и отвести в тюрьму!

И он немедленно велел принести цепи и сковать этолян. «Фенея и его товарищи стояли, не говоря ни слова, словно это необычное обращение сковало им не только тело, но и душу». Но тут вмешались присутствовавшие римские офицеры. Они просили консула не обижать послов. Маний наконец уступил. С этолян сняли оковы. Только тогда Фенея нашел в себе силы пробормотать, что, для того чтобы договор вошел в силу, нужно еще согласие народа. С тем Маний и отпустил их (Polyb. XX, 10).

У этолян было много пороков. Но они были дерзки и свободолюбивы. Когда Фенея вернулся, его рассказ вызвал бурю ярости. Решено было перенести что угодно, но не идти более к Глабриону. Теперь этоляне затворились в городе Навпакте, самой природой укрепленное место, неприступная скала над проливом, отделяющим Среднюю Грецию от Пелопоннеса. Крепость, расположенная на вершине горы, напоминала скорее разбойничье гнездо, чем город. Неудивительно, что консул тщетно осаждал Навпакт, но этоляне знали, что гибель их неизбежна, и оборонялись с отчаянием обреченных.

Однажды они, как всегда, стояли на башнях. Вдруг они увидели совсем возле стены какого-то одинокого римлянина, который осматривал укрепления. Он поднял голову. Они не могли ошибиться — то был Тит Квинктий Фламинин. Его назначили легатом Глабриона «в угоду эллинам», как говорит Плутарх, а скорее, он сам добился этого назначения, боясь, что Маний погубит все его дело. Увидав человека, в смертельной ненависти к которому они клялись, этоляне издали душераздирающий вопль. Они зарыдали, протянули к Титу руки и бессвязно умоляли спасти их. Тит знаками показал, что ничего не может сделать, и поспешно ушел. Этоляне провожали его глазами. Когда он скрылся из виду, исчезла и их последняя надежда.

А Тит вернулся в лагерь и вошел в палатку консула. Взглянув на него, Глабрион увидел, что он мрачен и озабочен. Не успел консул спросить, что с ним, как Тит воскликнул:

— Маний Ацилий, ты что, не видишь, что происходит, или видишь, но не понимаешь, как это важно для государства?

Маний встревожился и с волнением стал спрашивать Тита, что случилось. Фламинин мрачно отвечал, что консул вот уже очень давно стоит возле маленькой этолийской крепости, потерял массу времени, союзники тем временем захватывают область за областью, а скоро кончается срок полномочий Глабриона. Что он скажет в Риме? Маний смутился. Он признался, что совсем не знает, что предпринять: ведь уйти от стен нельзя, это будет позор. Что же делать? Он настойчиво просил совета у Тита. Тот погрузился в размышления и наконец сказал, что придумал. Он готов выручить Глабриона и великодушно берется докончить осаду сам. Консул горячо его благодарил.

Попрощавшись с Манием, Тит бегом бросился к крепости. На сей раз на стены высыпал весь город. Опять раздались стоны и рыдания. Тит поманил этолян рукой. Через минуту Фенея со всеми членами совета лежал у ног Тита и в слезах молил о прощении. Тит сказал:

— Ваше положение заставляет меня умерить свой гнев и не говорить резко. Случилось то, что я и предсказывал, и вам невозможно даже сказать, что случилось это не по вашей вине. Но по какой-то воле рока я назначен поддерживать Элладу и не перестану оказывать благодеяния даже неблагодарным.

И он заключил с этолянами перемирие (Liv. XXXVI, 33–35). Существует много рассказов о том, как он подобным же образом спасал греческие города то от разгневанных римлян, то от македонцев, то от самих греков. Ибо он считал «своим долгом не допускать гибели ни одного города освобожденной Греции» (Liv. XXXVI, 34).

Война в Греции на этом не окончилась. Но и в период смут, и даже когда измученная страна окончательно перешла под власть Рима, никогда не стерся из памяти греков образ их освободителя, этого человека, полного мелких слабостей, и в то же время такого мягкого и великодушного. Его благоговейно чтили даже при Империи, даже во времена Плутарха. «Не будь римский военачальник от природы человеком великодушным, чаще обращающимся к речам, чем к оружию, не будь он так убедителен в своих просьбах и так отзывчив к чужим просьбам, не будь он так настойчив, защищая справедливость — Греция отнюдь не так легко предпочла бы новую чужеземную власть своей, привычной» (Plut. Flam. 2).

А теперь вернемся немного назад. Македонская война, поведение Тита, удивительные условия мира, Истмийская прокламация — все это представляет настоящую загадку для современных историков. Начнем с того, почему римляне вняли мольбам эллинов и вмешались в войну с Филиппом, войну абсолютно не затрагивающую их интересов? Рим не сделал никаких территориальных приобретений, Рим вывел все свои войска из Эллады, Рим не получил дани. Рим взял на себя тучу хлопот с греками, и это в то время, как пылала война в золотоносной Испании, этом Эльдорадо Древнего мира. Как все это объяснить? Большинство историков считает, что Рим был напуган Филиппом, рвавшимся покорить мир и заключившим тайный союз с Антиохом. Родосцы рисовали их Риму как страшную угрозу: Антиоха — как нового Александра, Филиппа — как нового Пирра. Да, правда, именно так объяснял народу необходимость войны консул 200 г. Но ведь это ровно никого не убедило, и все соображения перевесили мольбы афинян. Войну начали без охоты. Она вначале была непопулярна в народе, она была непопулярна в армии, она была непопулярна среди многих сенаторов, раз даже консулы не желали ехать на Балканы. Очень странно, раз речь шла о новом Пирре! Похоже, что греческие басни о Пирре никого в Риме не испугали. И потом. Если эти соображения и объясняют начало войны, то уж никак не объясняют ее конца — освобождения Греции и всех других странностей. Полгода на войну не давали согласия, и кипели споры. Видимо, понадобилось чье-то очень властное влияние, чтобы наперекор всему сдвинуть Республику с места и начать опасную войну на Востоке ^{16}. Что же это было за влияние?