Полибий и его герои - Бобровникова Татьяна Андреевна. Страница 98
Полибий много жил в римском лагере, много раз видел, как его строят, знал и весь распорядок жизни и план его как свои пять пальцев. Он знал, сколько раз сменяются караулы и как передают пароль; какие доспехи носят тяжеловооруженные, а какие — всадники. Не раз он взвешивал на руке римские копья и мечи, измерял их длину и ширину. Римский лагерь — это целый маленький город. Римляне, останавливаясь даже ненадолго, всегда строят лагерь и всегда по одному и тому же плану. Поэтому, говорит он, и попадаешь туда как в хорошо знакомый город. Каждый воин точно знает, где его палатка, и где палатки офицеров, и где ставка консула. Так что Полибию не надо было плутать и расспрашивать о дороге. Он уверенно свернул на главную улицу. Улица эта начиналась от ворот и вдоль нее тянулись палатки офицеров. В одной из них жил Сципион. По главной улице прохаживались люди — воины проводили здесь все свободное время. Царил там идеальный порядок. Улицу каждый день тщательно подметали и поливали водой. За этим в римском лагере следили очень строго (VI, 33, 4). В центре улицы на небольшом возвышении стояла палатка, возле которой воткнут был белый флаг. Это и была ставка главнокомандующего.
Вид у консула был подавленный и расстроенный. Маний Манилий был приятный, порядочный человек и отличный юрист. К несчастью, он очень мало смыслил в военном деле. А война была сложной и мучительной. У него, видимо, не было никакого плана кампании. И что хуже всего — об этом знала вся армия. В лагере к нему относились с плохо скрытым презрением, молодые офицеры своевольничали и открыто критиковали военачальника. А мягкий консул не умел поставить их на место (Арр. Lib. 102; 101; Diod. XXXII, 7).
С восхищением Полибий узнал, что кумиром всего войска был не кто иной, как его названый сын. Все, перебивая друг друга, с упоением рассказывали о нем, вспоминая все новые и новые случаи его мужества, находчивости. И враги, как с гордостью сообщили Полибию, очень его уважают. Он так великодушен, так добр с пленными, а слово его твердо, как скала. Притом он не только сам держит слово, но и товарищей заставляет (Арр. Lib. 101; Diod. XXXII, 7). Его воинам откровенно завидовали. Правда, говорили с усмешкой солдаты, держит он их железной рукой и дисциплина у него весьма суровая. Скажем, когда остальные офицеры ездят на фуражировку, воины у них разбредаются кто куда. А Сципион очерчивает круг, оцепляет поляну конниками, и сам непрерывно объезжает ряды. И попробовал бы кто хоть на шаг выйти из круга Сципиона! (Арр. Lib. 100). Зато они за ним как за каменной стеной. Однако некоторые офицеры мрачнели и сжимали губы при имени Сципиона. Они с раздражением говорили, что он всем командует, что весь лагерь пляшет под его дудку, что консул беспрекословно его слушается и что это становится нестерпимо. Нетрудно было догадаться, что их мучит самая черная зависть.
Тут, кстати, Полибий узнал, что самой страшной опасностью для римлян была даже не регулярная армия врага, а некий Гамилькар Фамея. Он был начальником карфагенской конницы, но вел себя совершенно независимо и фактически стоял во главе партизанского отряда. С этим Фамеей Полибию суждено было познакомиться весьма близко. Был это, по его словам, еще молодой малый исключительной физической силы, настоящий богатырь, отчаянный сорвиголова и — это особо отметил ученик Филопемена — очень искусный и смелый наездник. Так вот этот Фамея был для римлян хуже чумы. Он прятался в зарослях, лощинах, оврагах. Но стоило какому-нибудь легиону выйти на фуражировку — трибуны делали это по очереди, — как Фамея «вдруг налетал на них из своих тайных убежищ, как орел», причиняя страшный урон, и исчезал (Аппиан). Римляне стали бояться Фамеи как огня. Они шли на фуражировку словно на смерть. Все, кроме воинов Сципиона. А те шли совершенно спокойно. Потому что давно было замечено, что ни разу страшный Фамея не решился напасть на отряд, если на фуражировку шел Сципион. Вообще, когда появлялся Сципион, Фамея исчезал бесследно (Арр. Lib. 101; Polyb. XXXVI, 8, 1–2).
Любовь всего войска к Публию, конечно, несказанно обрадовала Полибия. Но самая большая радость была, когда он услыхал знакомые быстрые и легкие шаги и смог наконец обнять своего названого сына. С лицом, почерневшим от африканского солнца, в шлеме, который так нравился Полибию — высокий султан из ярких перьев делал воина на голову выше, — Сципион был прямо неузнаваем. С гордостью глядел на него Полибий. Вот он, его воспитанник, которого он по примеру всех родителей и воспитателей все еще считал подростком. Но он ошибался. Затянувшееся детство и ранняя юность Сципиона кончились. Перед Полибием был взрослый совершенно сложившийся человек.
Наша европейская наука бессильна описать таких людей, как Сципион Младший. Дело в том, что наша история, как современная массовая литература, основана на принципе движения, причем движение это, конечно, только политическое. Поэтому, например, история Франции XIX в. сводится в исторических учебниках к перечислению министерских кабинетов, которые сменялись чуть не каждый год, и лидеров различных партий [61].
Но существуют люди, которые не имели министерских портфелей и не руководили партиями, и тем не менее играли в жизни общества огромную роль. Более того, порой именно они, эти люди без министерского портфеля и партбилета, являлись тем центром, куда сходятся все нити истории. Бывало даже, что они предопределяли судьбы своего народа на много веков вперед. Таков был Сократ. Можно ли представить себе жизнь Афин, и даже всего эллинского мира без Сократа? Думаю, он значил куда больше, чем Гипербол, Ферамен или любой другой политик его времени. Таков же был для Древней Руси св. Сергий Радонежский. Беда, однако, в том, что людям этим нет места на страницах современной истории. В самом деле, что сказать о Сергии Радонежском современному историку? Что он основал сильный монастырь, который потом играл большую роль в политической жизни Древней Руси? Но ведь это не то. Что он благословил Дмитрия Донского на борьбу с татарами? Да, конечно, это важно. В то же время ясно, что это не причина влияния Сергия, а его следствие. Ключевский даже считает, что только из-за преподобного Сергия Русь воспрянула и решилась на борьбу с внушавшими доселе непреодолимый ужас татарами. Так что же остается? Что сказать историку? Не рассказывать же о медведе? Даже и не ясно, в какой главе поместить этого Сергия. Он не относится ни к внешней, ни к внутренней политике князей Московских, не относится к экономическому развитию русских земель, даже к церковному строительству не относится.
Или Пушкин. Почему он наше все? Он писал прекрасные стихи. Верно. Но и Лермонтов писал прекрасные стихи, даже не хуже. Пушкин и прозу писал прекрасную. Так ведь и Лермонтов писал прекрасную прозу. Многие считают даже, что именно Лермонтов создал русский роман. Но Пушкин был раньше. А Державин и Фонвизин были еще раньше. Однако все они — прекрасные писатели, а вот Пушкин почему-то стал русской судьбой. Правда, историки нашли некий выход. Всех этих загадочных людей они засовывают в очерк истории культуры. Но выход этот никак нельзя назвать удачным. Культурный очерк обычно какое-то тощее, унылое приложение к тексту, которое все стараются пропускать. Но дело даже не в том. Очерк истории культуры, пусть даже блестяще написанный, не более чем красивое дополнение к основному повествованию, что-то вроде изящной шляпки на элегантной даме. Он кладет на весь образ последний штрих, но в дальнейшем никак не работает.
Ключевский говорит о лицах, подобных св. Сергию: «Есть имена, которые носили исторические люди, жившие в известное время, делавшие исторически известное жизненное дело, но имена, которые уже утратили хронологическое значение, выступили из границ времени, когда жили их носители». С такого исторического лица в сознании народа «постепенно спадало все временное и местное, и оно из исторического деятеля превращалось в народную идею, а самое дело его из исторического факта стало практической заповедью, заветом, тем, что мы привыкли называть идеалом. Такие люди становятся для грядущих поколений не просто великими покойниками, а вечными их спутниками, даже путеводителями». И он дает понять, что таким людям нет места на страницах исторических сочинений. В душу народа запало «какое-то сильное светлое впечатление, произведенное когда-то одним человеком… про которое не знаешь, что и рассказать, как не находишь слов для передачи иного светлого и ободряющего, хотя молчаливого взгляда» (курсив мой. — Т. Б.).