Притяжение, будь рядом, когда я умру (СИ) - Мальцева Виктория Валентиновна. Страница 15

Отключив телефон, Ива отправилась в ванную: сегодня вместо пробежки придётся ехать в больницу. После – на работу к девяти.

Увидев себя в отражении зеркала ванной, она заглянула прямиком в собственные глаза.

– Почему я думаю о том, о чём не хочу думать? – спросила она у самой себя. – Почему люди так важны, если умирать я буду наедине с собой? Люди – деревья у обочины. Мелькают, пока едешь, а там, в конце пути… вообще, ничего не важно. Он один из многих. Он просто мелькнул в моём окне. Проткнул, правда, больно поцарапал, но не смертельно же, так что, это не считается. Стёб не опасен для жизни, даже полезен, потому что держит в тонусе. Держит всех. И слабых – не фиг зевать, если не хочешь тумаков, и сильных – грех пропускать возможность развлечься. Дорога-то скучная. Мельтешня одна. А в конце – одиночество.

Приблизив лицо вплотную к зеркалу, Ива позволила себе быть искренней, а потому в её голосе отчётливо слышалось отчаяние:

– Ну и почему, блин, мне так… остро? Ведь я еду по дороге, и никто не ждёт меня в конце. Его не будет рядом, когда я стану умирать. Его не будет.

Ива смиренно вышла из дома, и не без грусти взглянув на свою новенькую Теслу, вот уже несколько дней прикованную к одному месту, села в свой старый, как мир, пикап. Он, того и гляди, собирался развалиться прямо на дороге, но выбора у Ивы не было: все моечные в округе сошлись в одном и том же мнении – обивку заднего сидения никак не отмыть, а только менять. Стоило ей только открыть заднюю дверь, а работнику сервиса увидеть залитое человеческой кровью сиденье, как он тут же начинал мотать головой и твердить, что такие заказы они не делают.

Ива подумала было попробовать отмыть машину сама, но что-то ей всё время мешало. Так и стояла её небесно-кобальтовая Тесла на приколе.

Лицо Мэтта было перекошенным от боли: вцепившись в поручень над головой, он силился приподняться и занять вертикальное положение.

– Стойте! – крикнула ему Ива. – Что вы творите? Вы же сами себя калечите!

Мэтт застыл, услышав её голос. Лицо его выровнялось, повязки на скуле больше не было – рану стягивал специальный полупрозрачный пластырь, но лучше бы он был матовым. От вида раны Ива, принимающая роды у коров, свиней и коз, практически ежедневно штопающая собак и кошек, почувствовала, как земля уходит у неё из-под ног. Почему-то раньше она об этом совсем не думала, и только теперь вот поняла, что красивое лицо отныне и навсегда изуродовано. Шрам – это, конечно, не конец света, но… Ива ни разу в жизни не признавалась себе в том, что на её скромный вкус у Мэтта самое красивое лицо в мире. А теперь вдруг призналась, что да – он был красив. Был.

Сегодня его глаза выглядели гораздо лучше: кровавое стало просто розовым, чёрное вернулось в нормальный свой размер булавочной головки, а на освободившееся место выступила привычная зелень – глубокий, мерцающий золотом болотный цвет.

Ива решительно подошла ближе, но только она знала, чего стоила ей эта решимость.

– Зачем вы поднимаетесь?

Он смотрел в упор и не думал отвечать.

– Вам нельзя подниматься. Швы ещё недостаточно зажили, могут и разойтись. Вам это нужно?

Он молча опустил плечи на кровать, но продолжил смотреть на неё из-под приопущенных век.

Ива почувствовала, как ускоряется её сердцебиение.

Если бы не амнезия, у её матери не было бы доводов, способных привести Иву к этому человеку, как сильно бы он в ней не нуждался.

– Это завтрак.

Ива сухо протянула высокий пластиковый стакан с жижей, которой когда-то давно насиловала и себя. Но сочувствия к Мэтту у неё не было.

Мэтт взял его, не отрывая от неё глаз.

– Приятного аппетита и всего хорошего.

Ива дёрнулась, было, к выходу, но путь ей преградила дородная материнская грудь.

– Вот суп – дай ему. Я уже разогрела. О, Мэтт! Не спишь? Привет. Всё хорошо? Я буду на операции часа три-четыре, если, даст бог, на дольше не затянется.

Ива стиснула зубы и вернулась обратно, села на стул, одиноко торчащий около кровати. Дрожь в пальцах мешала ей снять пластиковую крышечку с картонной ёмкости с бульоном, так что пришлось сделать глубокий вдох-выдох, как когда-то в студенчестве перед первыми операциями.

Окунув ложку в бульон, она протянула её Мэтту.

– Я сам… – наконец произнёс до боли знакомый, и до боли другой голос. Он был взрослым, хриплым, каким-то пугающе опытным.

С ложки на его грудь шлёпнулась жирная капля. Они оба посмотрели на место её посадки, правда мысли у каждого были совершенно разные.

– Открывай рот, пока весь суп не очутился на тебе, – резко приказала Ива.

И рот Мэтта открылся как-то сам собой.

Она на повышенной скорости вливала в него одну ложку за другой и старалась не думать о том, что раньше на его груди волос не было. Ну, по крайней мере, когда она видела эту грудь обнажённой в последний раз – а было это лет в пятнадцать на озере – волос на ней точно не было.

Ещё Иве вспомнился случай. Ей тогда было семнадцать, а Мэтту восемнадцать, они не общались и почти никогда не виделись: Мэтт, хоть и был ещё школьником, уже водил машину, а Ива, хоть и являлась студенткой на факультете биологии UBC (Университет Британской Колумбии), ездила на учёбу на автобусе. Дружить они больше не дружили, и даже случайно встречались крайне редко. Тот раз был как раз таким – крайне редким и случайным. У Мэтта была длинная чуть ли не до середины бедра футболка и широченные джинсы, штанины которых нависали над его конверсами и местами касались пыльной дорожки. Он был в наушниках и, казалось, не замечал мир вокруг себя, в том числе и Иву, а она топала следом и любовалась его затылком. Тогда Ива впервые поняла, что Мэтту очень повезло с волосами: они были благородно тёмными, но не чёрными, и лето высветляло их немного загибающиеся концы, делая их каштановыми, а на самых кончиках и вовсе – золотыми. В тот день Мэтт выглядел так, словно давно не стригся – чёлка почти полностью скрывала его глаза, а волосы на затылке так отрасли, что уже доставали до плеч.

Ива моргнула, чтобы поскорее прогнать видение, ещё торопливее набрала очередную ложку супа и невольно коснулась глазами подбородка Мэтта, который едва поспевал глотать. На нём была приличная щетина.

Его бы побрить… да и голову вымыть бы не мешало, подумала Ива, но решила, что пусть этим займётся кто-нибудь другой.

– Всё, – объявила она и продемонстрировала Мэтту пустой контейнер.

Ива встала, подошла к распределителю на стене, выдернула из него парочку салфеток, вернулась, одним движением вытерла накапавший на грудь Мэтта суп.

– Чего ты такая… худая… Эва?

Сердце Ивы замерло – так называл её только один человек в мире – мальчик Маттео Росси.

Взгляд Мэтта медленно скользил по её телу, и она почувствовала, что у неё потеют ладони. Вслед за ним она тоже опустила на свою грудь глаза, увидела бейджик с собственным именем и выдохнула – прочитал!

Да, он ведь всегда читал её имя неправильно! Просто на итальянском оно произносится как «Эва», и лет в десять он ей как-то сказал, что у неё самое красивое имя – библейское, имя «начало начал», потому что от Евы родились все люди, и как же это нелепый английский язык так умудрился исковеркать такое прекрасное имя и превратить его в Иву?

– Я Ива, – ответила она.

И ушла.

А Мэтт смотрел в след женщине, которую он почему-то знал и не знал, и спрашивал себя, почему у неё такие острые плечи? В голове у него Курт Кобейн пел о человеке, который продал мир. [Nirvana – The Man Who Sold The World].

В последующие два дня, когда приходила Ива, Мэтт спал. В первый раз она тихонечко подошла к его прикроватному столику на колёсиках, бесшумно поставила на него контейнер с жижей и разогретый суп. Затем сбегала к поильнику в коридоре и набрала полную бутылку. Бутылка у Мэтта была с носиком, вместительная и добротная, одна из тех, которые выпускаются специально для тех, кто любит эко туризм – наверное, мать принесла, а может, и Мак – Мэтту было удобно из неё пить, даже не приходилось поднимать голову.