Чужой среди своих 2 (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр". Страница 8
Он согнулся, а я, помня о том, что нельзя оставлять недобитых врагов, хватаю его обеими руками за грязную шею и изо всех сил, по всем правилам тайского бокса — коленом в лицо! Н-на!
Оттолкнув его ногой, хватаю со стола нож, и бью того, багроволицего, закруглённой рукоятью под мясистое ухо. Нокаут! Но пока он падает, не жалея, добавляю в голову носком кеда — как могу… а могу, к сожалению, не очень!
Тут же, развернув нож от себя, полосую воздух металлом, и налипшие на нём крошки и повидло, право слово, выглядят ничуть не смешно!
— Вот этот! — визжит бабка с крыльца, тыча в меня пальцем, — Вот он! Вот они! Я! Я сразу увидела, что они не наши! Сразу!
— Не подходи, с-сука… — слушаю её кусочком сознания и полосую перед собой воздух, видя перед собой не людей, а — массу…
Колышащееся, аморфное нечто, и в этом нечто изредка появляются лица обычных стариков и старух, немолодых деревенских мужчин и женщин. Люди… но не сейчас! Сейчас это — нечто хтоническое, страшное…
… и у меня, из глубин, навстречу такое же хтоническое, страшное…
— Не подходи!
Крепкий парнишка лет семнадцати, с пробивающимися усиками и прыщами протолкался через толпу, и, встав в низкую борцовскую стойку, попытался упасть мне в ноги. Н-на! Коленом в лицо — навстречу, локтем по затылку — как точку в споре, и тут же черчу лезвием ножа перед глазами какого-то решительного идиота…
— Не подходи!
— В Кагэбэ их надо! — пуча глаза, истошным, срывающимся фальцетом орёт бабка, подхватывая стоящий в углу крыльца грязный веник, и тыча им в нашу сторону, как маршальским жезлом, — На опыты! Я таких вражин сразу вижу, я их в тридцатых пачками, десятками! В овраг! Мужик у них за главного, я сразу увидела, сразу позвонила! Сигнализировала!
—… уголовники какие-то! — шумит толпа.
— Вон, с ножом, попробуй такого… — раздаётся откуда-то из глубины серой массы.
— А эта, жидовка, ишь, зыркает!
— Милицию позвать, — слышится глас разума.
— На опыты! На опыты! — визжит бабка, тыча в нашу сторону веником и приседая зачем-то, — В Кагебэ! Выкинуть их как есть, без вещей! Я пострадавшая сторона, пусть мне компенсируют! Они, жиды, богатые, у них добра много, а я всю жизнь в колхозе, наломалась! Вот пусть эти жидята…
Дальше она понесла вовсе уж какую-то околесицу про КГБ, опыты, про её бдительность, за которые у неё грамоты, и про то, что раньше за её, бабкину, бдительность, поощряли материально за счёт добра арестованных. Шуметь в толпе стали потише, и, судя по всему, народ стал задаваться вопросом…
— А какого, собственно, хера⁈ — протиснувшись вперёд, громко озвучил однорукий мужик в вытертом пиджаке.
— Давай, кум… — протянув руку, он помог подняться тому, седому, не понимающему сейчас, что происходит, где он, и наверное — кто он…
Я, колыхнув ножом, чуть отошёл назад, продолжая настороженно следить за народом…
— Ма-ам, — не отрывая от селян глаз, протянул я, — ты как?
— Ох… — она тяжело встал, опираясь на табуретку, и во мне всё заклокотало. С ненавистью проводив взглядом того, багровомордого, которого уже утащили в глубину толпы, я мрачно ссутулился, продолжая слушать всё ещё визжащую бабку.
— В чём есть! В чём есть! — орала та, — А тот, жидёнок, вообще колдун ихний! Меня, старую, проклятиями своими жидовскими, сейчас болит всё из-за нево!
— Ах ты ж в Бога душу мать… — заругался один из стариков, — Это, выходит, мы сюда из-за старухи спятившей⁈ Ну, Никаноровна, я тебя… Сколько раз зарекался…
Разговаривая о своём, народ развернулся и потёк со двора, и ни извинений, ничего! Под ногами — осколки чашек и чайничка — тех, что ещё от дедушки, которые мама каким-то чудом смогла уберечь.
— Нехорошо… — прошелестел однорукий, остановившись поблизости, — люди к вам поговорить пришли, а вы… Нехорошо.
Селяне ушли, прихватив с собой визжащую бабку, бьющуюся едва ли не в припадке и переругивающуюся разом с доброй половиной толпы. Притом она успевает орать о жидах, которых нужно вот прямо сейчас выкинуть, раскулачить, о том, что ей, старой и заслуженной, наше добро нужнее, и о том, что так будет — по справедливости!
— Я, из-за тебя, ведьмы старой… — взлетает к небу высокий, надтреснутый, совершенно козлиный старческий тенорок.
—… бросила, сейчас сгорит всё! Мужикам-то мне что на поле нести⁈ Помои у свиней отобрать⁈ Смолоду ты, Танька, сукой была, а сейчас и вовсе…
— Они не наши, не наши! — взвивается над толпой голос домохозяйки, — Враги! В Кагэбе их на опыты! В овраг!
— Тебя, дуру старую, саму на опыты надо сдать! — срывающимся прокуренным басом орёт какой-то мужик.
— Я! Таких! — не сдаваясь, орала в ответ бабка, — Десятками в овраг! У меня чутьё! Благодарности!
Дальше последовали имена и фамилии тех, от которых у неё были благодарности, и кое-какие из них показались мне знакомыми по старым газетам, в которых сперва клеймили они, а потом — их.
— Кар-р… — вступили в дискуссию растревоженные вороны, с шумом взлетая с близлежащих деревьев, и закружились над толпой, каркая совершенно матерным образом, — Кар-р!
Перепуганные и всполошенные, деревенские собаки впали в совершеннейшую истерику, захлёбываясь и давясь уже даже не лаем, а воем!
— Правление… — это уже на грани слышимости, — страда в разгаре, а ты людей с работы…
— Участкового…
— Кагэбэ! На опыты!
— Дела-а… — только и сказала мама, вслушиваясь, как крики, карканье и лай удаляются прочь.
— Да… дела, — апатично отзеркалил я, с опасливым недоумением вертя в руках нож. Когда это я… а, да… картинки только что произошедших событий ярко всплыли перед глазами, да так, что до озноба!
Толпа эта чёртова… да и сам я, размахивающий ножом и готовый убивать, это… Не хотелось бы повторения, ни в коем разе!
Положив нож на окно, с кряхтеньем поднял стол. Болит, внезапно, всё…
— Как ты? — интересуюсь у мамы.
— Да… — та неопределённо дёргает плечом, но добавляет всё-таки:
— Он не так уж сильно толкнул меня, просто спина… упала неудачно. Я девчонкой ещё, в войну, на стройке спину повредила, и вот, аукается иногда.
Киваю, прикусив губу, и остро жалею, что тогда, ногой вдогонку, слабо приложил багровомордого по голове. Не так уж сильно толкнул… с-сука!
Мама тем временем, забыв обо всём, присела неловко, осторожно гладя осколок фарфоровой чашки, и слёзы — кап, кап…
Сердце рвануло ноющей болью… Для меня разбитые чашки — просто память о дедушке, которого я никогда не видел, а для мамы осколки её прошлого, и теперь — буквально.
Она, тем временем, принялась очень бережно поднимать осколки, заворачивая их в бумагу, и видеть это — ну совершенно непереносимо! Прерывисто вздохнув, заморгал часто, но помогло слабо, и, развернувшись, я пошёл было во времянку.
Ах да, нож… забрав его, снова недоумённо повертел в руках. Я, и… нет, учили, хотя и не слишком всерьёз, а так — для понимания, что вообще можно сделать против человека, вооружённого ножом.
Но вообще, сколько раз у меня возникали конфликты там, ни разу, вот ни единого, не возникало даже мысли применить его. Да даже просто вытащить и обозначить…
Размышляя над тем, стал ли я более взрывным и резким в новом теле, или сыграла ситуация, показавшаяся совершенно безвыходной, я прошёл-таки во времянку и там очень тщательно помыл нож, а затем и протёр от отпечатков пальцев. На всякий случай!
Машинально потерев ноющее горло, зашипел от боли и подошёл к облупившемуся, сильно облезшему зеркалу от хозяйских щедрот, висящему на тронутом ржавчиной гвоздике.
— Неплохо так… — протянул я, разглядывая ссадины, и кровоподтёки, начавшие наливаться багровым. Кое-где проступила кровь и я, вспомнив грязные лапищи душителя, брезгливо поморщился.
— Протереть бы! Где же… а, вот! — Пшикнув пару раз отцовским одеколоном, протёр старым, но чистеньким полотенцем, морщась от боли, а потом долго смотрел на ткань, на которой отчётливо выделялись следы крови.