Под чужим небом - Стенькин Василий Степанович. Страница 18

К утру площадь перед дацаном опустела. Лишь около некоторых домов виднелись одинокие повозки — остались родственники некоторых лам и послушников.

Таров и настоятель, позавтракав, ушли в степь. День был теплый, солнечный. Высоко в небе парили коршуны, все было наполнено миром, радостью жизни.

Цэвэн тяжело дышал, часто вытирал лоб и шею платком. Его настроение противоречило окружающему покою.

— Капитан, доложите его превосходительству, дорогому атаману, что настал момент для решительных действий. Время, как прожорливый червь, точит дерево, на котором мы сидим. Верующие все реже заглядывают в храмы, перестали думать о спасении души, не боятся божьего наказания... Пройдет пять-шесть лет, и мы останемся в одиночестве...

— Мне велено удержать вас, ламбгай, от безрассудных действий. Скоро выступят японские войска, тогда и мы ударим изнутри. Одним нам не устоять против Красной Армии...

— Народ поддержит. Один баран, один жеребец могут повести всю отару, весь табун. — Настоятель остановился и стал вытирать пот. — Атаман пишет, на вас возложено руководство...

— Да, ламбгай. Найдутся ли подходящие помощники?

— Найдутся. Среди послушников укрыто десятка полтора тапхаевских [6] офицеров и унтер-офицеров. Маловато, конечно. Однако мал соболь, да стоит дороже самого большого верблюда. Так люди говорят. Подымем триста лам и хувараков...

— Имеете ли связь с соседними дацанами?

— В каждом улусе собаки лают по-разному, — сказал настоятель, уклоняясь от ответа. Немного помолчав, добавил: — Некоторые дрожат, как перепуганные зайцы, некоторые ищут мира с властями.

— Как с оружием, ламбгай?

— Хорошо. Оружия достаточно, упрятано надежно.

— Надо проверить, ржавчина не жрет ли.

— Вроде бы нет.

Ночью Цэвэн тайно провел Тарова в подвалы дацана, где хранилось оружие. По прикидке Ермака Дионисовича, там находилось десятка два пулеметов, около пятисот винтовок и карабинов, пять ящиков с «лимонками», достаточное количество патронов. Оружие было в отличном состоянии: уложено опытными специалистами. «Вот почему так спешит ширетуй. Боится — закроют дацан, обнаружат склад», — думал Таров.

— Кто знает об этом складе? — спросил он, когда закончили осмотр,

— Один я. Знали еще есаул Косых да несколько солдат. Они укочевали в Маньчжурию. Я объявил всем: заходить сюда — большой грех... Ключ у меня.

— Не дознаются?

— У грозовой тучи нет дождя, в голове ламы нет ума, — сказал Цэвэн и захихикал, довольный тем, что так ловко высмеял служителей дацана. Ширетуй, очевидно, любил только себя, а остальных лам считал за дураков.

В течение недели Таров вместе с настоятелем переговорил со всеми офицерами и унтер-офицерами, их оказалось одиннадцать человек. Жизнь на нелегальном положении и в постоянном страхе озлобила людей. Они были готовы на все, лишь бы скорее кончились томящие душу страх и неопределенность.

В обратный путь Таров ехал со стариком, дацанским конюхом Бадмой. Вороной жеребец, на котором обычно выезжал только настоятель, бежал крупной рысью и, задрав красивую голову, призывно ржал.

— Как живете, дедушка? — спросил Ермак Дионисович, когда они отъехали километра три от дацана.

— Всяко разно живу: бывает хорошо, бывает плохо, — отвечал старик.

— Рядом с богом всегда хорошо должны жить, — подзадорил Таров. Ему хотелось узнать, как относится Бадма к ширетую и делам в храме.

— Бог рядом, а правда далеко, — сказал старик, мельком взглянув на Тарова добрыми глазами.

— Как понимать это?

— Старики так говорят: на дне колодца нет воды, в словах ламы нет правды. Не слышал?

— Слышал. Ширетуй-то вроде ничего?

— Пока спит, ничего бывает, — рассмеялся старик. — Слова хорошо говорит, барана хорошо кушает.

— Хорошо?

— Когда был совсем молодым ламой, кушал целого барана.

— Д а ну?

— Сам глядел.

— К людям-то добрый?

— К себе добрый, к молодым бабам добрый.

— Давно он здесь?

— Годов двенадцать, однако, будет. При семеновской власти избрали ширетуем. С белыми шибко дружный был...

— Шибко, говорите?

— Но. Однако среди хувараков и сейчас прячутся семеновские и тапхаевские офицеры. Люди так болтают...

Бадма замолчал и стал пощипывать левой рукой редкую бороденку.

Недалеко от дороги пасся табун. Вороной прибавил ходу и заржал еще громче. От табуна отделился саврасый жеребец и помчался наперерез. Ветер относил назад его золотистую гриву и хвост. Жеребцы сошлись, встали на дыбы. Таров и Бадма выпали из двуколки. Старик не выпускал вожжи. Ермак Дионисович орудовал кнутом. Но жеребцы не чувствовали ударов, они словно замерли.

— Так вот и люди грызутся, а из-за чего, однако, сами толком не знают, — сказал старик, когда жеребцов разняли и поехали дальше.

В Петровском заводе Таров купил билет до Москвы. Он знал: Асояна в Чите уже не было.

VII

Павел Иванович Асоян ждал Тарова: забронировал номер в гостинице, в тот же день представил начальству. Ермак Дионисович пробыл в Москве около месяца — решался вопрос о его дальнейшей работе. Здоровье Тарова нуждалось в капитальном ремонте. Четырнадцать лет, проведенных среди врагов, не прошли бесследно: жил в постоянном напряжении, чужой жизнью, играл трудную роль. В ней не было заранее написанного текста, не было суфлера, малейшая оплошность или обмолвка, неверный шаг могли стоить жизни.

С годами развилась бессонница, возникли раздражительность и головные боли, временами покалывало сердце. Врачи нашли неврастению, запретили нервное напряжение, эмоциональный накал.

Оставался открытым вопрос с Цэвэном, Епанчиным, Размахниным, их единомышленниками. Тарову надо было быть поближе к ним, чтобы знать их намерения, по возможности удержать от активных действий.

Предполагалось прибытие связника из-за кордона.

Договорились, что Ермак Дионисович поедет к жене, поживет у нее, а потом вернется в родные места, найдет работу по душе и будет ждать указаний от Асояна.

В Ленинград Таров приехал около полудня. Моросил мелкий дождь. Казалось, тучи опустились до земли и обволакивают серым туманом дома, улицы, беспокойных горожан. Ермак Дионисович был взволнован до предела. Какой будет встреча с Ангелиной после четырнадцатилетней разлуки? Может быть, она вышла замуж? Дети у нее? Таров готовил себя к самому худшему. Понимал, что в любом случае нельзя винить жену: за все годы она не имела от него никакой весточки и могла думать, что он безвестно погиб на фронте. Чтобы утишить волнение, Ермак Дионисович прошел пешком почти весь Невский; вспоминал места, где приходилось бывать с друзьями в студенческие годы, а потом — с Ангелиной.

Дверь открыла полная женщина с красным отечным лицом. Таров с трудом узнал Елену Брониславовну.

— Вам кого? — спросила теща хриплым голосом. Она была пьяна.

— Я Ермак!

— Ермак? Откуда? С того света, что ли? Мы похоронили тебя. А ты и верно похож на моего зятя Ермака, — сказала Елена Брониславовна. Она, пошатываясь, обошла вокруг Тарова, подозрительно осматривая его.

Квартира состояла из прихожей, служившей одновременно кухней, большой — метров тридцать — столовой и маленькой спальни. Кухонный стол был завален грязной посудой, объедками; на середине стояла большая хрустальная пепельница, до краев наполненная окурками, и пустая четвертинка.

Ермак Дионисович снял плащ и шляпу, повесил на гвоздь, вбитый прямо в стену, и вслед за тещей прошел в столовую. И там не было порядка: обои почернели, местами отклеились, паркет давно не натирался.

— Чего зенки-то вытаращил? — спросила Елена Брониславовна, перехватив изучающий взгляд Тарова. — Не любила я тебя, Ермак, не обессудь. Видно, сердце чувствовало, что ты исковеркаешь жизнь Ангелины.

— Где она?

— Обожди, не перебивай, я хочу все высказать, что наболело, — потребовала теща с пьяным упрямством. — Я глупая баба: как рожена, так и заморожена. Но видела, как терзалась по тебе Ангелина, душа у нее иструхла. Любила она тебя. Любила. Только ведь любовь, как морковь: полежит и повянет... Ты в воду канул, что ли? Ни слуху ни духу... — Елена Брониславовна опустилась на диван, а Ермак сел на стул возле стола, накрытого старой выцветшей клеенкой. — Мы похоронили тебя... Ангелина замуж выходила, за актера. Человек бескачественный и незначительный, грубиян и пьяница. С ним и я пристрастилась. Сначала держалась, зарекалась пить. Зарока моего хватало от воскресения до поднесения. Теперь не могу без водочки. Вот и стала такой. Время красит, а безвременье старит... Ты куришь?